Няня на месяц, или я - студентка меда!
Шрифт:
Звучно.
И почему-то сверху раздается недовольный голос Лины:
— Да твою ж дивизию, Даха! Четыре ночи…
— Утра… — я поправляю машинально, выпутываюсь из одеяло, с которым и свалилась на пол, и реальность прокрадывается в замедленном режиме.
Сон.
Лавров — это сон, слишком реалистичный до горящих губ, но сон.
А я у Лины.
В огромном доме, что застыл в причудливом переплетении современных многоэтажок и частного сектора с полуразвалившимися домами позапрошлого века.
Помпезные
И я вчера оказалась у ворот одной из таких дач. За кованной изгородью слышался детский смех и звонкий лай собак.
Мал мала меньше в тройном количестве — Нико, Гриша и Миша — и собакены леонбергеры в двойном — Бад и Вюрт. И вся эта дружная компания затоптала бы меня, если бы не Этери Ревазовна.
Мама Лины вышла на террасу и одним тихим: «Мальчики» поменяла траекторию движения всех пяти мальчиков. Я выжила, но все равно попала в рай под названием хамам, а потом меня усадили за стол и накормили имеретинскими хачапури, какие бывают только в Кутаиси.
И спрашивать «девочку» о чем-либо Этери Ревазовна волнующейся Лине запретила шепотом, объявив, что девочка расскажет все сама, когда придет время.
Время, кажется, пришло сейчас.
— Иди в баню! — Лина огрызается, и ее всклоченная голова появляется в поле зрения.
Она свешивается с кровати и сердито сообщает:
— Нам вставать через два часа…
— Скажи, что я не влюбилась.
— Не влюбилась, у тебя просто поехала крыша. Не переживай, в нашей академии это часто бывает. Ты не первая и не последняя. Лукич хвастался, что мы в тройке лидеров по схождению с ума.
— Успокоила. Мы уже три года универ, а не академия.
— Шило на мыло не меняют, — Лина заразительно зевает и жалобно просит. — Давай спать, а?
— Я не могла влюбиться в него. Он вечно язвит, издевается и считает меня ребенком. Он сам себе на уме, и я абсолютно его не понимаю. И не хочу понимать! И… и даже если влюбленность… влюбленность — это не любовь! Явление проходящее, у всех бывает, просто надо переждать. Чего ты смотришь?!
— Спать хочу, — она невозмутимо поводит плечом и смотрит, пожалуй, с сочувствием, — но ты продолжай, вдохновенно глаголешь…
Упавшую со мной подушку я кидаю в нее, и Лина со смехом перекатывается, уклоняясь.
— Может ты встанешь с пола, а, Даха?
— Нет, — я огрызаюсь и, сев, отворачиваюсь к окну, за которым уже рассвет, — ты не понимаешь…
— Не-а, — она охотно подтверждает.
— Я… я с Лёней столько времени, он ведь меня вытащил тогда, и без него меня бы здесь не было… — я говорю глухо и, подтянув колени к груди, крепко обхватываю их руками.
Я не люблю вспоминать.
Особенно лето после десятого и одиннадцатый класс.
Школа с углубленным изучением иностранных языков. Я сама упросила меня в нее перевести, когда мы купили новую квартиру и красивое бежевое здание с серебристой табличкой «Гимназия № 37» оказалось буквально через дорогу.
Что шло ниже после номера меня интересовало мало, я не думала тогда куда буду поступать и особых склонностей к чему-либо тоже не имела.
Поэтому… языки?
Ладно.
Английский, как везде.
Немецкий. Его со мной учила еще мама, ибо она была из семьи обрусевших немцев и знать немецкий считалось хорошим тоном, пусть из всей семьи и остались только мы с ней.
И третьим, скача от радости, я выбрала имеющийся чешский.
После чешского «Гимназия № 37» меня устроила окончательно и полностью. И до конца десятого класса устраивала, пока все бурно и с блеском в глазах не начали почти ежедневно обсуждать, кто и куда планирует поступать.
Дашка, а ты куда думаешь?
Весело спрашивали у меня, а мне хотелось зажать уши руками и затопать ногами, как маленькому ребенку, потому что никуда.
Я не хотела никуда поступать.
Я не любила языки на столько, чтобы связать с ними свою жизнь. Вот только… помимо них я знала хорошо лишь химию, поскольку нашей химической Гаргоне было плевать, что учит она натуры тонкие и гуманитарные и что химия ее в жизнь никому не пригодится.
Пригодилась.
Мне.
Мама с па после лета скандалов запихнули меня к репетитору по биологии и в заявлении кроме языков, обществознания и стандартных русский-математика заставили писать еще биологию и химию.
На всякий случай.
Для этого же случая выбили мне целевое от больницы.
«Раз никуда не хочешь, — строго и сердито первый раз в жизни сказал па, — подашь документы и в медицинский. Хуже не будет. Там учат всему и случись что в жизни с таким образованием не пропадешь».
Справедливо.
И свою ненависть к медицине, которая отобрала у меня маму, а затем и па, и о которой я знала слишком много, чтобы хотеть в неё идти, я оставила при себе.
И, поставив в конце целевого договора — пятилетней кабалы — подпись, я послала всех к черту и ударилась во все тяжкие под названием клубы и сомнительные вечеринки.
Мне было тошно и от себя, и от всех своих счастливых одноклассников, что знали чего хотели. Я вот не знала и в будущем себя никем не видела.
Наверное, я бы оправдала страхи родителей и Димыча и закончила бы плохо, но в один из дней ноября в клубе Ника, куда похвастаться возможностью прийти я привела своих приятельниц, я увидела Лёньку.
Он сидел у барной стойки, в костюме.
Пиджак, галстук, брюки со стрелками, прическа волосок к волоску.
Дорогие часы.
Из общей толпы Леонид Аркадьевич выбивался сильно, поэтому на него мы и поспорили. Подойти и познакомиться.
Что может быть проще, после двух текил?