Няня на месяц, или я - студентка меда!

Рауэр Регина

— Вист, Алла Ильинична, — я соглашаюсь, пусть и не по правилам, откидываюсь на спинку стула.

Улыбаюсь не менее коварно и… отвлекаюсь.

Не только жена, скатерть, шум и жадность — злейшие враги преферанса. Моя Авария тоже. Она подкрадывается незаметно, царапает по ткани джинс, привлекая внимание, и пестрый носок, активно виляя хвостом и пятясь задом, с меня пытается стащить.

— Ты ж мишка… — я откладываю карты, произношу с несвойственным умилением что-то среднее между «мишкой» и «мышкой» и на руки четырехлапого ребенка

беру.

Смотрю в преданные черные глазёнки.

И чувствую, что уже по левой ноге, скребет второй диверсант, скулит обиженно и гавкает возмущенно, задирая медвежью башку песочного окраса.

Не удерживает равновесие и на бок плюхается.

— Иди сюда, чудовище, — я фыркаю и его тоже поднимаю.

Прижимаю к себе и Алле Ильиничне, что на слишком быстро подросших и потяжелевших щенков взирает с нежностью и теплотой, провокационно улыбаюсь:

— Уверены, что не хотите оставить себе?

— Деточка моя, — она выговаривает манерно, поправляет кокетливым движением накрученный тюрбаном пестрый платок, — не при моем давлении иметь в квартире активную молодежь. Слишком утомительно для такой старухи, как я. Молодым с молодыми.

Алла Ильинична показательно сетует.

И я смеюсь, ибо больные старухи уже успели виртуозно обеспечить меня неплохой горой[2], поэтому словить мизер, вручив взятку, теперь дело чести.

Марьяж[3] мне в помощь.

А кутята во вред.

— Как Кирюша отнесся к пополнению в семье? — Алла Ильинична вопрошает с любопытством, тянется к лежащему на краю стола черепаховому портсигару.

Я же неловко перехватываю взятые снова карты, не роняю их, рассыпая по полу, только чудом, потому что… странно.

Непривычно.

Слышать семья, про себя и Лаврова.

Семья?

Наверное, да, нет и… да.

У нас… собака.

Общая.

Пусть Кирилл и кривился два дня, что собаки — алабая, Дашка! — в квартире не будет. Ругался, что гулять с хвостатым чудовищем будет некому. И еще сильнее ругался, когда тайно принесенное чудовище в компании второго чудовища тайно сгрызло ему ботинки.

Прочитал длиннейшую лекцию, кою не пропустила б ни одна цензура, двум поникшим мордам с запредельным раскаяньем в черных глазах, споткнулся на очередном виноватом взгляде и бессильно махнул рукой.

Выдвинул условие, что, выбранного мной, черного кутенка звать SOS не будем, и после долгих споров мы сошлись на Аварии, попутно выяснив, что я ничегошеньки не понимаю в собаках и их именах.

— Он был рад, — я выразительно хмыкаю и злейших врагов преферанса на пол все же отправляю, наблюдаю искоса, как они покачиваются.

Путаются лапы.

И Алла Ильинична насовсем отдавать щенков пока отказалась, непреклонно объявив, что дети для жизни с болванами вроде нас еще не выросли.

Морально не готовы.

— Кому вы второго? — она интересуется невзначай, вынимает пахитоску и вопросительно на нее кивает, морщится, объясняя и цитируя. — Не кури никогда, Даша. Курение — это цепь унижений, все время надо спрашивать у кого-то разрешение.

Она смотрит исподлобья.

Лукаво.

Подначивает.

Как и с вопросом на лестничной площадке про умение играть в преферанс. Положительного ответа Алла Ильинична не ожидала, а я не ожидала, что она окажется старой приятельницей тети Глаши, коя меня в преферанс и учила играть.

Чиркала также независимо сигарными спичками и дымила грациозно.

— Ахматова, Алла Ильинична, — на вопрос в ее глазах я отвечаю, добавляю, помедлив, на вслух заданный. — Димке, песочного отдадим Диме.

— Как он? — она затягивается, смотрит пронзительно.

И неуместным ее вопрос не кажется.

Не вызывает удивление осведомленность обо всем на свете.

Не раздражает.

— Поправится, — я говорю уверенно.

И карты перед глазами туманятся, общая палата реанимации видится отчетливей. Димка… нормально, если нормальным можно считать полуторанедельную кому и стабильно тяжелое состояние. Впавшие щеки и провалы глаз, утыканные иглами руки и введенные куда только можно и нельзя трубки.

Впрочем, можно считать, следует. Нам… повезло, как отстраненно и решительно сказала мама, вернувшись с похорон Алёны и в спальню прошла, не раздеваясь и ни на кого не глядя. Па же только вздохнул и ссутулился первый раз в жизни.

— Больше часа не думай, Дарья, — Алла Ильинична напоминает с иронией, постукивает по перевернутым открытым картам тонкими пальцами.

Дает время запомнить.

Записать.

Вот только не записываю. На десяток с небольшим карт моей памяти хватает, и, рассматривая разложенный передо мной веер, я пытаюсь просчитать какие две карты выкинет Алла Ильинична.

Какие бы карты выкинула тетя Глаша?

— Я сегодня первый раз провожала на поезд, — я произношу задумчиво, наблюдаю, как соседка Лаврова неспешно собирает свои карты.

Делюсь.

Утренним туманом и прохладой, запахом креозита и подземной сыростью из вокзального перехода, солнцем, только опалившим горизонт на востоке, и чернотой медленно уходящей ночи на западе.

Лязгом состава.

Редкими пассажирами, что все равно толпятся, толкаются и суетятся. Прощаются громко, перебивая друг друга быстрой речью, словно боясь не успеть сказать самое важное, обнимаются и смеются, утирая слезы.

Мы же молчим.

Точно зная, что самого важного сказать невозможно.

Рассматриваем друг друга, словно в первый раз.

Заново, как тогда, в первый день, без месяца два года назад.

— Помнишь первое сентября? — мысли сходятся, и Нина хрипло интересуется, опережая.

— Помню, — я заставляю себя улыбнуться, продолжить, — суббота была. У всех линейки и знакомство.

— А у нас сразу пара в больнице.

— На которую даже препод на явился.

— Прождали в холле.