Няня на месяц, или я - студентка меда!
Шрифт:
Потому что Квета — это Квета.
Жизнерадостная, внезапная, активная. Один из ее поклонников называл Ветку крышесносной, и, пожалуй, это было самое точное ее определение.
Вот только сейчас он бы ее не узнал и так ни за что не назвал.
И заляпанный желтой краской мой джинсовый комбинезон с растянутой розовой футболкой «Микки Мауса» с Ветой диссонирует, смотрится на ней в диковину.
Только улыбка остается столь же искренней и лучистой, заразительной, поэтому суслики уже спустя минуту улыбаются ей в ответ.
Кормить.
— Данька! — мама выходит из дома неслышно.
Улыбается всем и сразу.
Загоняет сначала в дом пить чай и на Эля, что первый раз на моей памяти начинает смущаться и бормотать извинения за приезд не ко времени, ругается сердито.
Как на работе.
Как на меня утром, когда я спросила можно ли позвать с собой Эля.
Ответ был однозначным и положительным, поскольку Эльвин, как и Ветка, был для мамы своим, почти родным. И спрашивать глупости мне не стоило.
И суслики у нее, как и у па, оказываются нашими очень быстро.
После рук, которые мама уводит их мыть.
Руки монстры, красуясь и обстоятельно комментируя свои действия, моют хирургически и антисептик деловито требуют.
— Данька, признавайся, кто подобному учит детей в шесть лет? — мама задорно кричит.
И приходится чистосердечно признаваться, что манипуляции для зачета учить в гордом одиночестве я отказалась. Втроем и на спор было интересней.
Особенно выигрывать.
— Данька… — мама лишь качает головой, треплет прибежавших сусликов по макушкам и мою законную корочку хлеба отдает им.
— Все, Дарийка, место ребенка в семье у тебя нагло отобрали, — Ветка давится смешком. — Добро пожаловать в обделенную вкусняшками взрослую жизнь.
– Изыди!
Я обиженно сверкаю глазами, дуюсь, как фыркает мама, хомяком и наводить порядок в собственной берлоге удаляюсь независимо и без всех.
Стираю пыль, перебираю книги и на тихий скрип двери оборачиваюсь. Ветка стоит на пороге, смотрит… странно.
Серьезно и задумчиво.
Будто решает что-то.
И, замечая мой взгляд, моргает, подходит неслышно и томик Ахматовой из моих рук вынимает.
— Двадцать первое. Ночь. Понедельник.
— Что?
— Самое любимое стихотворение твоего брата, — она объясняет тихо, прижимает книгу к груди и по комнате проходится. — Я виновата. Помнишь наши посиделки? Я сказала, чтоб не сглазить и если что… и если что случилось. Из-за меня.
Вета опускается в подвешенное кресло, отталкивается бездумно ногой.
И железная опора тихо поскрипывает, заполняя тишину.
— Тетя Инга читает сусликам, — Квета бледно улыбается, замечает мельком, — ты смешно их называешь, рассеянного с улица Бассейного. Она сказала, что это была твоя любимая книга в детстве.
— До дыр, — я соглашаюсь и рядом с ней сажусь.
Висящий кокон огромен.
— И ты не виновата.
— Виновата.
— Тогда и я. Он четвертые сутки в стабильно тяжелом состоянии, в коме. А я не могу к нему даже зайти, боюсь увидеть… таким. Он всегда был сильным, а сейчас…
— И сейчас сильный, самый сильный на свете, — Ветка кривит улыбку сквозь слезы, что размазывает по лицу, — он борется. И Кирилл. Ты знаешь, что остановка сердца была семь раз во время операции?
Она поворачивает голову, выдыхает, сдерживая слезы, и повторяет явно чьи-то слова:
— Кроме Лаврова столько никто бы качать не стал. Тридцать минут и все, да?
— Да, — я повторяю эхом.
И сухая формулировка о прекращении реанимационных мероприятий при признании этих мер абсолютно бесперспективными или констатации биологической смерти, а именно при неэффективности реанимационных мероприятий, направленных на восстановление жизненно важных функций в течение тридцати минут, бьется в голове.
Зачем Палыч на хируходе заставлял нас ее зубрить?
— В последний раз завели ровно на тридцатой минуте, — Квета поясняет без слов, подтягивает ноги к груди.
— Откуда?..
— Подслушивать полезно.
— Конечно, — я соглашаюсь, прислушиваюсь к шуму с первого этажа.
Мама занята с сусликами, и их веселые вопли и визги долетают и до сюда, а Эль топит баню, заверив, что как Ромка прошлым летом, отжигать не будет.
Заслонки он вынимать умеет.
— … «это что за полустанок?» — закричал он спозаранок, — мамин голос в тишине доносится отчетливо, выразительно. — А с платформы говорят: «Это город Ленинград»…
— Знаешь, из нее получилась бы замечательная бабушка, — Квета вздыхает, бодает отчаянно меня в плечо. — Страшно, Рина. Когда ты позвонила, я никогда не думала, что бывает настолько страшно.
Бывает.
Еще необъяснимо тревожно, словно еще не все.
Краткое затишье перед очередной бурей.
Нет, хватит. Я сжимаю кулак до боли, впиваясь полукружьями ногтей в кожу, дышу медленно, и паника отступает.
Хотя бы один вечер будет светлым.
Тем более мама зовет, напоминает о времени, совести и не нарезанных салатах. Просит не быть хомяком и уверяет, что главный ребенок ее жизни, это все равно я.
Более неразумных личностей она не встречала.
— Пошли помогать разумным личностям, — я пихаю Квитанцию. — Скоро, правда, па и Кирилл приедут.
Сначала па.
Он заезжает с другой стороны, где ворота и асфальт к крыльцу. И первым его замечают суслики, несутся, забрасывая найденные Димкины машинки, и па их ловит, подхватывает на руки.
— Как он? — мама выходит следом, спрашивает, вглядываясь в беззаботное и улыбающееся лицо.
— Без изменений, — па отвечает коротко, и по его лицу скользит темная тень.