Няня на месяц, или я - студентка меда!
Шрифт:
Па отвез сам, поднялся со мной и… пропал.
В детской, куда его утащили суслики, заставив меня поверить в любовь с первого взгляда. Между сусликами и па такая любовь точно возникла, и ужином, устраивая полеты ложек и усадив на колени, кормил их он, рассказывал истории, от которых монстры восторженно визжали и слушали, затаив дыхания.
Играл с ними в лошадку, нарезая круги вокруг диванов.
А я, не в силах сдержать улыбку, от дверей наблюдала за невозможной картиной, где главный внештатный неонатолог области на четвереньках, мотая головой
Видели бы его все те, кто видит на совещаниях, а потом выползает оттуда, глотая валерьянку и радуясь, что остались живы.
— Знаешь, ты переезжаешь ко мне, — Кирилл подкрался незаметно, сказал тихо, но сердито, и притянул к себе.
— Почему? — я спросила шепотом, и, высунув язык, скорчила Яну рожицу в ответ.
— Потому что я сам готов был ехать тебя забирать обратно. Твоя зубная щетка в ванной, а в прихожей лежит массажка, поэтому давай сойдемся на том, что ты и так теперь живешь со мной. Остальные вещи заберешь завтра.
Лавров объявил решительно, сверкнул глазами, заставляя забыть все возражения и весомые аргументы, что начинались со слов: «слишком быстро…»
Утянул на диван, потому что посреди океана стоять невозможно по законам физики, то ли дело палуба корабля, который брали на абордаж два юных пирата под командованием старого Флинта…
— Даша… — Кирилл повторяет мягко.
Возвращает в действительность, и, судя по шороху бумаг, он не спал. И я не выдерживаю, смотрю все же на него через плечо.
Кирилл одет, сидит поверх одеяла, и его напряженный взгляд заставляет отвернуться, спросить и так понятное:
— Как я здесь оказалась?
— Я тебя принес, — он снова выдерживает паузу перед ответом, — ты уснула в гостиной. Твой отец уехал, монстры спят. Думаю, не проснулись, их сейчас и канонадой не разбудить.
Хорошо.
Просто замечательно.
Я киваю, упираюсь лбом в подтянутое колено и не ощущать требовательный взгляд Кирилла не получается. Он смотрит, прожигая, придвигается, и его руки накрывают мои.
Не дают вывернуться.
— Что тебе снилось? — спрашивает тихо и подбородок, окончательно беря в плен, кладет мне на макушку.
— Вопрос не по адресу, вопрос для «Авроры», — я огрызаюсь и, подумав, все же поясняю, — которая крейсер.
— Я понял, лагиза, — Кирилл усмехается, и, не глядя, я чувствую его улыбку. — И еще хочу понять, что за кошмары прошлого тебя мучают.
— Не кошмары и не прошлого.
— Врешь, — он хмыкает убежденно.
А я упрямо поджимаю губы:
— Ты не можешь меня знать так хорошо.
— Могу, — противоречит самоуверенно, — ты отчаянная, ненормальная и искренняя. Ты пахнешь медом и луговыми травами, летом, а я больше всего на свете люблю лето. Ты упрямая до моего тихого бешенства. Ты варишь кофе со жгучим перцем и солью, и никогда его не допиваешь. Ты…
Я недоверчиво разворачиваюсь в его руках.
Смотрю.
А Кирилл осторожно стирает мои слезы.
— Ты — лучшее, что случилось в моей жизни, и как сегодня мне никогда не было страшно.
— Уже… было, — я выговариваю, переступая через себя, — сумасшедший, а я вышла… невовремя. Я у мамы в больнице была, вечер и гроза…
Я сглатываю, отвожу взгляд.
Рассказываю.
И прикроватную тумбочку с пустой чашкой кофе рассматривать легче.
Не так стыдно и не так страшно, что увижу… непонимание, иронию, равнодушие?
Я не знаю, но… рассказать Лёньке я не смогла. Пусть он и спрашивал не раз с любопытством, что за потрепанный жизнью и страшный плюшевый заяц сидит на моей кровати.
Не заяц.
Монтигомо.
Мой лучший друг детства.
Это он коротал со мной резиновые нескончаемые вечера и оставался ночевать у тети Глаши или Вики, когда за стеной орали вечно пьяные соседи. И это про него я не могла ничего объяснить Лёне.
Он бы не понял.
Он разразился длинной тирадой, что дети должны быть в детсадах, с бабушками или нянями, когда одна из сотрудниц пришла с ребенком.
Должны, но… место в детсаде получить не так просто, бабушек может и не быть, а на нянь не у всех хватает денег.
У мамы не было, а отец…
— Он сказал, что это наши проблемы, — я криво усмехаюсь, — все, что должен, он платит по закону, а остальное его не касается.
А по закону тогда было мало, и за снимаемую, пусть комнату в общаге, а не квартиру, тоже надо было платить, что-то есть и как-то одеваться.
Дети, как сетовала Вика, растут быстро.
И я бы не смогла объяснить Лёньке, что, просящие кашу, ботинки принято ремонтировать, а не выкидывать, в принципе не знать, что они могут расклеиваться. Он… по-другому жил, и в его детстве нянек — педагогически образованных, рекомендованных, дорогих — было много.
Моими же няньками были пациенты.
— Вика жила в бараке. Черная лестница, длинный коридор, комнаты по обе стороны. Пол деревянный, он скрипел, а стены были темно-зеленые, крашенные. Куча мебели, велосипеды, кухня общая, ванная с туалетом… я больше никогда и нигде такого не видела, — я прерывисто вздыхаю, и руку не отдергиваю, когда Кирилл переплетает наши пальцы, сжимает, — тетя Глаша жила там же. И к маме ее Вика привела, попросила посмотреть. Так и познакомились. У нее ХОБЛ был, она умерла, когда я первый класс закончила. Принесла ей дневник показать, а кровать оказалась пустой… Кофе с солью и перцем, это она научила меня варить.
Смеяться много, и всегда улыбаться.
А дядя Гена привил любовь к серьезным книгам.
— У него был цирроз печени. Он позже ушел, я тогда в седьмом классе училась, и виделись мы уже не в больнице. Я к нему в гости часто забегала. У него была огромная библиотека, целая комната. Мы с ним успели прочитать всего Катаева, Каверина, Гайдара и не все Рыбакова. Он оставил мне «Как закалялась сталь». Выписал на форзац, что там самые правильные слова о том, что жизнь надо прожить так, чтоб не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы.