Няня на месяц, или я - студентка меда!
Шрифт:
– В хирургию привезли, что непонятно. Сказали подойти.
— Можно с вами?
Я вызывалась сама, ибо со сном вышло туго и мысли о Димке спутались с выкриками умирающей Кристины Семеновны.
— Может спать?
— Не могу, — я призналась и взгляд под ее пытливым отвела.
— Тогда пошли, Дарья Владимировна.
Переход, коридоры, и приемный покой хирургии встретил холодом, утренним и свежим, от которого я невольно поежилась и очередного умирающего, что лежал на каталке, заметила не сразу.
Сначала услышала.
Он
Ненадолго.
Пациент вышел сам и мне подмигнул, рассмеялся и к лестнице для страдающего от острой и жуткой боли в эпигастральной области рванул излишне резво.
У меня же округлились глаза, и на вышедшую из кабинета Лилит я посмотрела в состоянии крайнего шока:
— А… что это было?
— Сигареты, — она ответила заторможенно, и странное выражение ее лица и голос пониманию не поддавались.
— Сигареты?
— Да, друг на четвертом лежит и у него сигареты закончились, а этот пообещал привезти. Ну и вот…
Привез.
Бесплатно.
— …такси же стоит денег, да? Почему в сотне своих историй ты ни разу не рассказал что-то подобное? Не ты, не па. Вы сводили к иронии и шуткам, говорили, но не сказали, что, когда видишь сам… это другое. Как с паллиативкой, помнишь? Тысячу раз с начальной школы показывали фотографии из концлагерей, где от людей одни кости, обтянутые кожей, и только раз я увидела такое вживую.
Но запомнила гораздо… ярче.
И неделю после этой паллеативки не могла улыбаться, отмыться от призрачного запаха безнадежности.
У которой свой, специфичный, страшный запах.
— …и эта… Кристина говорила, что мы пили чай и не хотели идти… Лилит всю ночь не отходила от Архипыча. У него каждое утро приходит жена с букетом васильков и крынкой молока. Где она берет парное молоко в мегаполисе, Димка? Она тоже всегда улыбается, и вчера принесла рисунки от правнучки, которой Архипыч еще обещал качели во дворе сделать, горку зимой… Я делала, выполняла и думала… думала, что невозможно, неправильно, если он умрет, точнее нет, не неправильно. По статистке каждый пятый, но он ведь горку еще обещал и качели, и кому тогда Аида Фридриховна стала бы молоко парное приносить? Как бы ей Лилит об этом сказала? Как вообще говорят… такое? Ты от нас скрывал, но год назад, семнадцатого февраля. Твоя первая самостоятельная операция и к родственникам выходил ты. Знаешь, я теперь понимаю, что я, как ты… не смогу. Я вообще больше не могу…
Слезы соленные, горячие.
Катятся, а ветер сушит, стягивает противно кожу.
— Может все эти высокопарные речи справедливы и в мед только по призванию, по стремлению души и сердца, а не потому, что образование качественное, работа всегда найдется и в жизни пропасть не даст? Может мне уйти, пока не поздно? Я ведь, правда, ее ненавидела, я была готова убить и этот урод тоже. Сигареты… Во мне нет сострадания и желания помочь таким…
Скорее, я готова придушить их сама, отойти в сторону и понаблюдать как медленно и мучительно… некрасиво, но…
— Ты меня осуждаешь, да? И Кирилл… он ведь тоже не поймет. Я вас всех разочарую, но я не могу больше так. Я устала, КилДиБил…
И только сейчас осознала, как огромно то место, что Димка занимает в моей жизни.
Набегу записанные голосовые, фразы ни о чем, идиотские мемы, песни, разговоры по дороге, что б не скучно. Оказывается, общались мы гораздо чаще, чем я считала.
Постоянно.
И сейчас постоянно я ощущаю пустоту.
Черную дыру, которую невозможно заполнить…
Я замолкаю, нажимаю, отправляя сообщение, считаю до ста, оттягивая момент, и с подоконника все же спрыгиваю. До дверей с красными буквами «Реанимация» на белесом непрозрачном стекле не так уж и далеко.
Посторонним вход воспрещен.
Красные буквы прожигают, тормозят, как позавчера и вчера.
Я… я не захожу к Димке. Я не могу к нему. Я не представляю его там, среди множества аппаратов и подведенных к нему трубок, в общей палате на шесть человек.
Это дико.
…это — из жизни не той и не той, это — когда будет век золотой…
Откуда?
Кто написал?
Вспомнить не получается, и дверь реанимации я все же тяну на себя, вхожу в царство стерильности и Кирилла Александровича Лаврова, что заведующий.
Его кабинет — вторая дверь справа — закрыт, поэтому я иду дальше. Достаю второй, свой, телефон и набрать номер Кирилла не успеваю.
Дверь кабинета старшей медсестры распахивается внезапно, впечатывается в стену, и голову я поднимаю медленно.
Моргаю.
И мир рассыпается на отдельные фрагменты.
…широкая спина, обтянутая белым халатом, скособоченный капюшон толстовки поверх, выставленная перед собой правая рука…
…расширенные зрачки, что затапливают серые глаза, оставляя узкий ободок…
…скальпель…
Остроконечный.
Подойдет для глубоких, но не широких разрезов.
Или для…угроз.
И я не успеваю, отмечая детали.
Не замечаю, когда он оказывается слишком близко, чтобы дернуть на себя и приставить к горлу острие. Вдавливает в кожу, не до крови, но…
Чувствуется.
— Еще шаг, и я ее прирежу! — он кричит, оглушая, разворачивает, дергая за волосы и впечатывая в себя, и пятится назад, заставляя торопливо перебирать ногами, запрокинуть голову. — Слышите?! Я ее прирежу!!! Ты понял?!
Понять должен Кирилл, что вопреки законам физики и инерции замирает враз, смотрит, не отрываясь на нас, и медленно поднимает руки. Ладонями вперед.
— Всё, я стою, — он говорит спокойно, размеренно, и лишь на мгновение, выдавая, дергается уголок губ. — Видишь? Мы стоим и разговариваем. Договариваемся. Ты как относишься к сделкам?