Няня на месяц, или я - студентка меда!
Шрифт:
Я замолкаю.
Все же воспоминания не для меня.
Прошлое должно оставаться в прошлом, но… договорить надо, закончить, хотя бы первый и последний раз в жизни.
Кирилл ведь ждет, не торопит.
Он понимает, я это читаю в его серьезных глазах, что смотрят неотрывно. Губы сжаты, и я несмело касаюсь их кончиками пальцев.
Изучаю.
И, трогая, говорить легче:
— В тот вечер… психоз привезли родственники. Он сидел, раскачивался и бормотал про спасение мира. Милицию сразу вызвали, они же сопровождать должны,
Психоз решил, что мир нужно спасать немедленно.
Кинулся на медсестру и маму с дороги оттолкнул, достал ножницы и устремился наверх. Я же просто вышла невовремя, а он завернул налево и добежал только до третьего этажа.
Стечение обстоятельств никто не отменял.
— Сегодня тоже… стечение обстоятельств. Я телефон принесла, для Димки, чтоб он послушал, узнал, хотя он не услышал бы… Глупо, да?
— Нет, — Кирилл отвечает серьезно, перехватывает мою руку, поворачивает голову, и на ладошке остается поцелуй.
— Дежурство было… мерзкое, — я вздыхаю, признаюсь, пока хватает смелости, — и я… я больше не могу… не знаю… все и как-то сразу. Почему ты пошел в мед?
Он чуть отстраняется.
Смотрит… странно, и в его глазах мелькает что-то далекое, непонятное.
И ответ, спустя бесконечность, звучит через силу:
— Мать, — он отводит взгляд, его очередь, — я был в восьмом классе, Ника еще в начальную ходила. Отец умер, когда она только родилась. Несчастный случай. Возвращался с работы, на остановке, зима была, гололед, водитель не справился с управлением и машину занесло. На остановку, семь пострадавших, двое погибших…
Кирилл замолкает, хмурится и к пачке сигарет, что рядом с пустой чашкой лежит, тянется. Трясет, вытряхивая предпоследнюю сигарету.
И спрашивать сколько он выкурил, пока я спала, я не стану.
— Мать, — он бубнит невнятно, прикуривает, и в постели курить, конечно, нельзя, но сегодня можно, — … одна воспитывала, и тогда тоже была зима.
А сначала осень, холодная.
Сырая.
И все лучшее детям, поэтому ее ботинки разваливались. И куртка старая, переделанная из отцовской. И только черт знает где и когда именно ее прихватило, продуло до температуры под сорок, жара, бреда и кашля, что сотрясал все тело.
— Она проболела всю зиму, — Кирилл говорит задумчиво, отрешенно, выдыхает дым, и сейчас он не со мной рядом, — не вставала. Две недели… сначала… в больнице, а потом выписали. Расписали лекарства…
Он зло усмехается.
И между строк отсутствие денег читается легко.
Лекарства всегда были дорогими. И никто их никому, на самом деле, бесплатно не должен, как часто любят кричать и требовать.
— Пришлось… крутиться, еще Ника, — он тонко улыбается, — смешная была, модница… наряды хотела…
Плакала.
На наряды и джинсы, как у одноклассницы, тоже нужны деньги.
— Я с ней из школы, в школу, уроки ее, мои… и за матерью ходил, — Кирилл прищуривается, и острые морщины на лбу я разглаживаю осторожно, — многое было, неважно.
Важно.
Но не скажет, и я молча соглашаюсь пропустить.
Сейчас.
— Ей ни хуже, ни лучше. И чувство беспомощности, оно всю зиму… запомнилось. Она умирает, в кашле заходится до рвоты, а я ничего сделать не могу. Ни помочь, ничего. Я не умел и не знал.
— И ты пошел, чтобы уметь и знать.
— Да, — он соглашается, тянется, туша окурок о дно чашки, переводит тему или возвращается к начальной. — Как тебя спасли тогда?
— Наряд, они все же приехали быстро. Медсестра им сказала и через первый этаж провела к лестнице, запасной. Они зашли сзади, скрутили его. Он даже не сопротивлялся.
И ножницы, раскрывшись, по коже черканули случайно.
Оставили едва заметную белесую нитку у ключицы.
Не заметить, если не знать.
Кирилл знает, и склоняется, касаясь губами, поднимается осторожно выше, прокладывая дорожку касаний до уха, добирается до уголка губ.
Легко.
Слишком бережно.
Как хрустальную вазу, но я не ваза.
Я живая, я хочу… тянусь к твердым губам, перекидываю через него ногу, потому что только так правильно, помогаю стянуть футболку.
Падаю ему на грудь, когда он откидывается назад, увлекая за собой.
И где-то там, под нами, лишь обиженно шелестят давно забытые бумаги…
Глава 37
Колеса стучат мерно, выводят вечную песню железных дорог, плавно покачивая вагоны и убаюкивая, и потрескивающий им в такт динамик, что оглашает полустанки, лишь дополняет картину.
Завершает последним штрихом.
— Да-ша, а Шипелово потому что шипит? — Яна по сидению от окна ко мне перебирается на коленках, обвивает привычно шею руками и в лицо, свисая, заглядывает.
— Да, — я покорно соглашаюсь.
Сдаюсь на тысяче первом вопросе, а сидящий напротив Эльвин поднимает взор от телефона и, вынимая один наушник, подло скалится:
— Значит, Бобровка потому что там бобры, Даха?
В серых любопытных глазах вспыхивает интерес, и белокурая голова, увенчанная совсем не девчачьей банданой с кислотно-зелеными черепами, поворачивается обратно ко мне.
Мало.
Эль в «Зажигалке» огреб все же мало.
— Конечно, Элечка, и твоя деревня дураков идет по тому же принципу.
Парировать первый дурак на деревне не успевает: динамик, разражаясь шипением, объявляет очередную остановку.
Веселая горячка.
— Да-а-аш, а кто такая горячка?
— Тетя, — ответ, опережая и всхлипывая, булькает Эль, сползает по сидению, и ноги, что закинуты на мое сидение, упираются в спинку, — веселая и белая.
— А можно мы Черную так и назовем? — Ян, вытащив все же черного щенка из корзины, почесывает его за ухом, смотрит вопросительно.