Нюрнбергский процесс глазами психолога
Шрифт:
Редер между тем смирился с мыслью, что ему вынесут смертный приговор.
— У меня нет никаких иллюзий относительно исхода этого процесса. Разумеется, меня или повесят, или расстреляют. Я пытаюсь внушить себе, что меня все же расстреляют, во всяком случае, я намерен об этом ходатайствовать. В моем возрасте никакого срока уже не отсидеть полностью.
21 мая. Московское заявление Редера
Я запасся копией сделанного Редером в Москве заявления, которое по психологическим причинам внесло сумятицу в ряды бывших военных, пребывавших на скамье подсудимых. Именно поэтому Редер даже в разгар процесса не спешил высказывать свое мнение
«Личность Геринга оказала разрушительное воздействие на участь германского рейха. Его отличительными чертами являлись непомерное тщеславие и честолюбие, в сочетании с гипертрофированным чувством собственной значимости, хвастовством, неискренностью, упрямством и эгоизмом. И Геринг всячески поощрял в себе вышеназванные черты, даже если это шло наперекор благу государства и его граждан. В своей ненасытной жадности и расточительстве, в своей совершенно чужеродной военному человеку изнеженности он воистину не имел себе равных.
По моему убеждению, Гитлер не мог не замечать всех этих порочных черт в Геринге, однако предпочитал использовать их в своих собственных, узкоэгоистических интересах, поручая ему одно задание за другим и преследуя при этом единственную цель — обезопасить себя от этого человека. Геринг, в свою очередь, ревностно внушал всем окружающим мысль о своей безраздельной преданности и верности своему фюреру, однако в своем отношении к нему нередко проявлял совершенно непостижимую бестактность и неотесанность, на что фюрер сознательно закрывал глаза.
Поначалу он пытался внушить мне, что его отношение к военно-морскому флоту пронизано чувством товарищеского участия и уважения; однако вскоре, пойдя на поводу у своего тщеславия, принялся алчно перенимать у военно-морского флота все ценное или попросту приворовывать у нас решения и идеи с целью последующего их внедрения во вверенных ему люфтваффе, нанося тем самым ущерб военно-морским силам и способствуя падению их авторитета.
Фюрер сознавал, насколько важным для него было сохранять ко мне хотя бы внешне уважительное отношение. Он понимал, что в определенных кругах германского народа, в тех, к мнению которых он привык прислушиваться, мне удалось снискать высокий авторитет и завоевать всеобщее доверие — в отличие от Геринга, Риббентропа, Кейтеля, Геббельса, Гиммлера, Лея…
(О Дёнице). Наши с ним отношения можно охарактеризовать как весьма прохладные, поскольку мне явно не импонировала его манерность и некоторое отсутствие у него такта. Ошибки, совершенные им вследствие стремления настоять на своей личной точке зрения и хорошо известные офицерскому корпусу, не замедлили обернуться негативными последствиями для военно-морских сил.
Шпеер всегда стремился потакать тщеславию Дёница — и наоборот. В результате отдельные опробованные временем и положительно зарекомендовавшие себя в военно-морских силах методы отвергались, с тем, чтобы в критический момент проторить путь иным методам и иным людям. Бросавшаяся в глаза склонность Дёница к участию в политической жизни доставляла ему, как командующему военно-морскими силами, немало хлопот. Его последнее выступление перед членами «гитлерюгенда»[30], ставшее всеобщим посмешищем, обеспечило ему кличку «гитлерюгондовец Дёниц», что, естественно, вряд ли могло способствовать повышению его авторитета.
С другой стороны, Дёниц пользовался определенным доверием фюрера, ибо назначение его на должность главы гражданского управления северной Германии невозможно объяснить причинами иного толка. Его согласие принять этот пост, совместив его с должностью главнокомандующего военно-морскими силами, дает основания
В данной связи необходимо упомянуть и о личности совершенно другого рода, также занимавшей весьма влиятельный пост и также крайне неблагоприятно повлиявшей на судьбу вермахта — начальнике ОКВ, генерал-фельдмаршале Кейтеле, человеке, отличавшемся несопоставимой со статусом офицера слабохарактерностью; в конечном итоге именно благодаря ей он и удерживался на данном посту столь длительное время. Фюрер мог относиться к нему как угодно — и Кейтель сносил подобное отношение…»
Когда утром обвиняемые занимали места на скамье подсудимых, было отчетливо заметно, что московское заявление Редера, с которым они успели ознакомиться, смазывало благопристойный облик военных. Дёниц выглядел помрачневшим и не желал ни с кем разговаривать. (Геринг но причине легкого недомогания, к сожалению, пока что в зале не присутствовал.)
Кейтель сидел, выпрямившись, не говоря ни слова, он протянул своему защитнику записку, в которой просил его ни в коем случае не задавать Редеру вопросов, связанных с его негативными высказываниями. Охранникам удалось подслушать, как Ширах сказал Редеру, что отнюдь не собирается упрекать его за сказанное им в заявлении о Геринге. «Рейхсмаршал был в курсе всего происходившего в Германии больше, чем кто-либо другой из сидящих сейчас на этой скамье. И хотя он признал большую часть своей ответственности, он повинен куда больше остальных на этой скамье». Это спонтанное высказывание Шираха, в недавнем прошлом почитателя героической фигуры бывшего рейхсмаршала, указывало на изменение его отношения к Герингу, даже если принять во внимание, что это говорилось в отсутствие последнего.
Утреннее заседание.
Вызывал споры вопрос, в полном ли объеме включать в протокол сделанное Редером в Москве заявление. Адвокат Редера возражал против зачтения заявления, в то время как полковник Покровский настаивал на этом.
(Пока спорили представители правосудия Йодль и Кейтель что-то возбужденно говорили своим защитникам. Йодль громко произнес: «Оставьте его!», а Кейтель сказал: «Нет!» Дёниц, насупившись, откинулся на спинку стула и молчал. Гесс заливался идиотским смехом и, будто король над шутами, от души потешался над почившим в бозе авторитетом военных. Риббентроп, перегнувшись через барьер, о чем-то бойко говорил с доктором Хорном. Адвокаты, сгрудившись, что-то активно обсуждали.)
Наконец, суд пришел к решению, что в зачтении заявления необходимости нет. Доктор Зимерс сразу же завершил повторный опрос Редера.
Обеденный перерыв. За обедом Кейтель дал волю своему недовольству по поводу письменного заявления Редера. Он считал невероятным, что Редер позволил себе высказаться в его адрес подобным образом, и со стороны судей было весьма тактичным не позволить огласить этот документ перед судом.
Дёниц пытался скрыть свое раздражение, заметив лишь, что с каждым днем он становится мудрее. Ощущая потребность в оправдании, он впервые за несколько недель заговорил с Шахтом, Нейратом и Папеном, как с политиками, и в разговоре с ними предположил, что на Редера в Москве, вероятно, оказывалось давление. Скорее всего, Редер так и не понял, что он, Дёниц, стремился оттянуть срок капитуляции с единственной лишь целью — обеспечить немцам отход на запад, но уж никак не ради затягивания войны.