Нюрнбергский процесс глазами психолога
Шрифт:
Камера Папена. Папен как раз читал перевод статьи о милитаризме из «Сэтердсй ивнинг пост», перепечатанный одной из немецких газет. Он был весьма удручен, что я не принес ему газет, ибо ему, рассчитывал Папен, после освобождения необходимо быть в курсе всего.
— Да, особенно если вы собрались просветить народ на тему прегрешений нацистских фюреров, — заметил я.
— Вот именно. Это самое главное. Как говорится в этой статье, милитаризм подрывает независимость каждого в отдельности. Он находится в противоречии с христианским учением о человеческом достоинстве.
— И зациклен на ложных идеалах героизма, на в корне неверном представлении о чести и
— Вы абсолютно правы, герр доктор, — с нажимом произнес Папен. — Вам не кажется, что будет куда действеннее, если немецкий народ услышит это из уст немца?
Я стал замечать, как Папена охватывала самая настоящая ярость по отношению к милитаризму и его приверженцам — лицо приобретало мефистофельские черты, так было всегда, стоило ему оскалиться и взметнуть вверх брови.
— Это подлое подавление всякого инакомыслия, это презрение всего, что не вписывается в милитаристскую концепцию стойки смирно перед начальством! Это попирание человеческого достоинства! Растление молодежи! Этот народ предстоит перевоспитывать — фундаментально перевоспитывать! Мне кажется, пропагандисты, распространявшие это обожествление милитаризма, виноваты больше всех остальных!
Геббельс вещал: «Мы должны взять на вооружение тактику католической церкви для того, чтобы впечатать наши идеи в голову немецкой молодежи». Да, но как можно вообще ставить на одну доску эту идеологию растлителей с христианским вероучением? Нацистская идеология была противопоставлением всей морали и человеческому достоинству.
Затем мы перешли к обсуждению общих вопросов, в частности, того, как поставить решение экономических проблем под контроль общества, не нарушая прав личности, как это имело место при диктатуре, а, наоборот, как расширить рамки свобод отдельного гражданина с тем, чтобы он получил возможность строить свою жизнь в соответствии со своими способностями и индивидуальными склонностями. Папен пообещал кое-что из этих мыслей обнародовать на процессе, однако он опасался, что суд не даст ему такой возможности, ограничив его предоставлением прямых ответов на поставленные вопросы.
Чуть позже я принес ему вчерашние газеты, указав на статью, где была приведена одна цитата из «Правды», содержавшая обвинение в адрес Ватикана в якобы пронацистской позиции. Там было упомянуто и о том, что конкордат Папена с главой католической церкви и положил начало пронацистской политике.
— Разумеется, чего еще можно ожидать от этих русских? Должны же они и впредь проводить свою враждебную церкви политику, но в действительности Римский Папа никогда не поддерживал нацистов. С приходом к власти радикальных элементов я понял, что самое время в законодательном порядке определить права церкви. В этом Папа был со мной согласен. Но мы достигли договоренности лишь по вопросу воспитания молодежи, о церковной собственности и т. п. Я был за подобную же договоренность с протестантами — но фактически по-настоящему нацистам оппонировали католики. Протестанты так и не смогли преодолеть раскол в своих рядах и не выступили единым фронтом против нацистов, не считая пастора Нимёллера и еще нескольких лиц. Я вовсе не хочу сказать, что они вообще не оказывали никакого сопротивления, но уж католики явно были не за Гитлера.
— Нет, они друг друга не переносили. И Гиммлер, и Гитлер, и Борман не скрывали своей ненависти к церкви и, насколько
Папен с готовностью кивнул.
— И Геринг так разочаровал меня. Мне казалось — потому что он все же выходец из иных кругов, его отец был одним из высокопоставленных чиновников во времена кайзера, — так вот, мне казалось, что полученное им воспитание предполагало наличие каких-то моральных установок, что он не даст себя увлечь радикализмом Гитлера. Вместо этого он во время своих выступлений в рейхстаге каждый раз возносил Гитлера до небес и даже не подумал выразить протест по поводу творимых беззаконий.
Геринг явно не ошибался, утверждая, что Гитлер охотно прибегал к его услугам, поскольку у Геринга была тьма почитателей среди юнкерства и офицерства.
— Я делал все, что мог, — продолжал Папен. — Я даже заявил королю Швеции, чтобы тот использовал свое влияние, чтобы убедить Гитлера в ошибочности его антисемитской политики. Я требовал дать ему вопросник, чтобы он это подтвердил.
Камера Нейрата. Нейрат докуривал вторую из двух сигарет, преподнесенных ему мною ко дню его рождения. Подготавливая свою защиту, он приводил свои разногласия с Гитлером согласно документу Хосбаха, затем объяснил свою роль в Мюнхенском соглашении и в чехословацких событиях.
Когда Чемберлен заявил о своей готовности ради предотвращения войны прибыть в Мюнхен и обсудить вопрос о Судетах, Нейрат встретился с Гитлером, желая переубедить его, хотя к тому времени уже не был главой внешнеполитического ведомства. Нейрат был вынужден буквально уговаривать Гитлера, и в конце концов он сумел его убедить, что Муссолини будет лишь приветствовать заключение такого соглашения. Гитлер заявил Нейрату следующее: «Ладно, если Муссолини за, я согласен выслушать».
Нейрат сумел организовать телефонный разговор Гитлера и Муссолини, тот не протестовал. По прибытии Чемберлена и Даладье он приветствовал обоих глав государств, а позже поинтересовался у Даладье, не желает ли Франция предварительно проконсультироваться с Чехией по вопросу о Судетах (я спросил у Нейрата, почему же все-таки никаких консультаций не было).
— Знаете, что мне ответил Даладье? Это даже как-то неудобно повторять вслух. Он мне сказал: «Чехи поступят в точности так, как мы скажем». Так и сказал. Но после подписания соглашения он все же забеспокоился: «По возвращении домой меня ждет побитие камнями». Я успокоил его, что по возвращении его встретят с ликованием — ведь он предотвратил войну. Так и случилось. И его, и Чемберлена встречали ликующие толпы англичан и французов — все верили, что мир в Европе спасен.
Камера Гесса. Гесс снова принялся жаловаться о том, что желудочные колики и шум, производимый по ночам охраниками, никак не дают ему сосредоточиться.
— А что, другие разве не жалуются на них? — спросил он.
Я ответил, что подобные претензии выдвигал Риббентроп и некоторые другие обвиняемые. Гесс заметно заикался, было видно, что он с трудом подбирает нужные слова, чтобы выразить свои мысли; иногда он вовсе не заканчивал фразы — не мог подобрать нужного слова. Слова, на которых он спотыкался, не относились к разряду эмоционально-окрашенных или сложных для запоминания. Он сказал, что ему стало тяжело следить за ходом процесса, поскольку абстрактное юридическое приведение доказательств (о вине партийных организаций) непосильно для его понимания. Гесс утверждал, что временами ход его мыслей внезапно меняется, и он внезапно понимает, что не слушает.