О Чехове
Шрифт:
***
Я пошла покупать цветы. Антон Павлович написал: "И еще что-нибудь". Так вот пусть цветы будут "что-нибудь".
В клинику я пришла как раз вовремя. Меня встретила сестра.
– Нет, Антону Павловичу не лучше, - ответила она на мой вопрос. Ночью он почти не спал. Кровохарканье, пожалуй, даже усилилось...
– Так меня не пустят к нему?
– Я спрашивала доктора, он велел пустить.
Сестра, очевидно, была недовольна и бросала на меня неодобрительные
Я сорвала с своего букета обертку из тонкой бумаги.
– Ах!
– воскликнула сестра.
– Но ведь этого нельзя! Неужели вы не понимаете, что душистые цветы в палате такого больного...
Я испугалась.
– Если нельзя, так оставьте... оставьте себе.
Она улыбнулась.
– Все-таки, раз вы принесли, покажите ему.
В палате я сразу увидела те же ласковые, зовущие глаза.
{172} Он взял букет в обе руки и спрятал в нем лицо.
– Все мои любимые, - прошептал он.
– Как хороши розы и ландыши...
Сестра сказала:
– Но этого, Антон Павлович, никак нельзя: доктор не позволит.
– Я сам доктор, - сказал Чехов.
– Можно! Поставьте, пожалуйста, в воду.
Сестра опять кинула на меня враждебный взгляд и ушла.
– Вы опоздали, - сказал Антон Павлович и слабо пожал мою руку.
– Нисколько. Раньше двух мне не приказано. Сейчас два часа.
– Сейчас семь минут третьего, матушка. Семь минут! Я ждал, ждал.
– Нельзя вам говорить!
– прервала я его.
– Когда вы едете?
– Сегодня.
– Нет! Останьтесь еще на день. Придите ко мне завтра, прошу вас. Я прошу!
Я достала и дала ему все три телеграммы. Он долго их читал и перечитывал.
– По-моему, на один день - можно.
– Меня смущает это "выезжай немедленно". Не заболели ли дети?
– А я уверен, что все здоровы. Останьтесь один день для меня. Для меня, - повторил он. Я тихо сказала:
– Антон Павлович! не могу.
...Мысли беспорядочно неслись в моей голове.
– Значит, нельзя, - сказал Антон Павлович. И я убедилась, что он опять все знает и все понимает. И Мишину ревность, и мой страх.
{173} Ночью она в вагоне не спала.
Не могла сладить со своими чувствами.
29-го она получила письмо от Антона Павловича. "Ваши цветы не вянут, а становятся все лучше. Коллеги разрешили мне держать их на столе. Вообще, вы добры, очень добры, и я не знаю, как мне благодарить вас. Отсюда меня выпустят не раньше Пасхи; значит, в Петербург попаду не скоро. Мне легче, крови меньше".
***
Мне часто вспоминается рассказ Чехова, - записала Авилова.
– Кажется, он называется "Шуточка".
Зимний день. Ветер. Ледяная гора. Молодой человек и молодая девушка катаются на санках. И вот каждый
Может быть, это только так кажется?
Они вновь поднимаются на гору, вновь садятся в сани. Вот сани перекачнулись через край, полетели... И опять слышится: "Я люблю вас". Но проходило самое короткое время, и все становилось буднично, обычно, а письма Антона Павловича холодны и равнодушны.
***
Она ждала августовскую книгу 1898 года "Русской мысли" с большим волнением. В письмах Чехова Авилова привыкла угадывать многое между строк, и теперь ей представилось, что он усиленно {174} обращает ее внимание на августовскую книгу, хочет, чтобы она ее скорей прочла.
"И едва книга вышла, я купила ее, а не взяла в библиотеке, как я обыкновенно делала.
Одно заглавие "О любви" сильно взволновало меня. Я бежала домой с книгой в руке и делала предположения. Что "О любви" касалось меня я не сомневалась, но что он мог написать?
В Мишином кабинете за письменным столом я разрезала книгу и начала читать.
Но вот Луганович приглашает к себе Алехина, и появляется его жена, Анна Алексеевна. У нее недавно родился ребенок, она молода, красива и производит на Алехина сильное впечатление. "Анна Алексеевна Луганович". У меня тоже был маленький ребенок, когда мы познакомились с Антоном Павловичем.
Мне сейчас же вспомнилось:
"А не кажется вам, что когда мы встретились в первый раз, мы не познакомились, а нашли друг друга после долгой разлуки?"
Это спросил Антон Павлович на юбилейном обеде.
И я читала нетерпеливо и жадно.
"...Мне некогда было даже подумать о городе, но воспоминание о стройной белокурой женщине оставалось во мне все дни, я думал о ней, но точно легкая тень ее лежала на моей душе".
Через страницу, уже после второго свидания, Алехин говорил:
"Я был несчастлив. И дома, и в поле, и в сарае я думал о ней..."
Тяжелые капли слез стали падать на бумагу, а я спешно вытирала глаза, чтобы можно было продолжать читать.
"Мы подолгу говорили, молчали, но мы не признавались друг другу в нашей любви и скрывали ее робко, ревниво. Мы боялись всего, что могло бы {175} открыть нашу тайну нам же самим. Я любил нежно, глубоко, но я рассуждал, я спрашивал себя, к чему может повести наша любовь, если у нас не хватит сил бороться с ней, мне казалось невероятным, что эта моя тяжелая грустная любовь вдруг грубо оборвет счастливое течение жизни ее мужа, детей, всего дома... Честно ли это?.. Что было бы с ней в случае моей болезни, смерти?.."