О чем поет ночная птица
Шрифт:
В это Зеленин поверил. Поднял руку, прицеливаясь, но не смог спустить курок, замер.
— Она или ты и двое твоих ребят. Час и одного уже не спасти. Их жизнь в твоих руках.
Как в забытье, в тумане, Рус нажал на спусковой крючок. Пуля вошла в лоб девушке.
Она падала, не спуская с него своих синих глаз, а он все стоял, держа пистолет на вытянутой руке.
Арслан забрал его, но и этого Руслан не почувствовал. Он смотрел перед собой, на край обрыва, на котором уже никого не было.
К краю подошел боевик и дал очередь вниз. Поправил лямку автомата и пошел к машине, заверяя в чем-то Дагаева. Тот машинально кивнул и уставился в глаза Руса. Долго смотрели друг на друга.
— Прощай, — сказал Арслан и, кинув к ногам жетон с личным номером Зеленина, потопал к машине.
"Нет, до свидания", — проводил его взглядом Руслан. Его толкнули к другой машине, запихнули в кабину и надели на голову мешок. Куда ехали, сколько — не знал, не помнил. Он ничего не чувствовал, помертвел, потерялся.
Его выпихнули из машины у холмов, следом вытолкали Кобру и вынесли Улана. Развернулись и уехали.
Кобра проводил машину растерянным взглядом и уставился на командира:
— За что ж такая милость? Дружок снизошел?
Рус сел в траву и обхватил колено. Только сейчас он начал понимать, какой страшный выбор сделал, но не мог понять, как сделал. Оправданий было масса, но они не спасали.
— Лейтенант, что случилось-то? — нахмурился Кобра, забеспокоился — вид у Зеленина был, как у смертельно раненного.
— Не лезь ты к нему, — прохрипел Улан. Его голос немного привел Руса в себя — цель появилась — раненный товарищ, которого нужно доставить в госпиталь.
Они выбрались. Часа не прошло — на своих вышли. Ребята радовались, а Руслан не мог ни говорить, ни улыбаться. Он один знал цену их спасения, он один был ответственен и за спасенных и за убитых его группы, и за убийство. Никому о том не говорил — и не мог и боялся.
За связь с боевиком, племянником Дагаева по голове не погладят, за убийство гражданского лица тоже. И как не крути, куда не смотри — везде он повязан. Ребятам в глаза смотреть не мог, на себя в зеркало, духов люто возненавидел и по краю пошел, за который шагни и нет своих и чужих — пелена и трупы. От Арслана подлянки ждал — шантажа, по ночам спать не мог — вслушивался в звуки, ждал вестей о Ночной птице.
Но снайпер больше не появился, как не давал о себе знать Дагаев.
Кобра благополучно дембельнулся, Улан выжил, был комиссован.
Возможно это служило Руслану оправданием, но таким слабым, что оно исчезало, как только всплывали в памяти синие глаза.
И вроде радуйся, а Зеленин мучился. Угрюмым стал, замкнутым, слова лишнего из него не вытянуть. Смерти искал, но она от него отвернулась.
В 96 получил осколочное ранение и под это дело расстался с армией, хоть и мог остаться…
Он не заметил, как выкурил почти пачку сигарет.
Оглядел прокуренное помещение — дым стоит, даже воздухоочиститель не спасает. Только что Русу до того? Встал с пола, лицо умыл и замер над раковиной: это что получается? Вчера убил, сегодня любил? Снайпера? Невинную жертву? Игрушку боевиков? Невесту Арслана? И хоть ту, хоть другую — не легче ему, тяжело на душе.
"Ты-то кто? Кто?! Чем и кого лучше?"
Сделал его Дага, одним жестом сделал. Виртуоз.
Мразь!
Душно стало, стены давили, хоть из дома беги.
Оделся, наверх за ботинками поднялся, открыл дверь спальни и замер на пороге. Вита сидела на постели и улыбалась ему. И понял Рус — не уйти ему от нее, не уйти от себя.
— Доброе утро.
Ноги сами к ней понесли. Сел на край постели, ладонью от щеки до плеча провел, вглядываясь в наивность синих глаз. Что он искал в них, что ожидал увидеть?
— У тебя пуговки перламутровые, — сообщила, трогая пуговку на груди рубашки Руслана. — А ты мне снился. Ты летал. Цветы яркие красивые внизу, а вверху облака и ты летал.
Ну и как уйти от нее? — скрипнул зубами: Как оставить? Это равно снова убить.
Никуда ему от нее не деться, никогда. Повязала их та пуля накрепко.
— Я… в магазин, к завтраку что-нибудь купить, — сообщил глухо — голос не слушался, предавал.
— Угу, — прильнула к его груди, принялась ткань рубашки изучать, трогать, гладить. Рус слушал ее дыхание, ощущал прикосновения и терял в них боль и отчаянье, только горечь никак не уходила — усиливалась, смешиваясь с печалью.
Как он мог промахнуться? Лучше бы убил.
Нет, — рука сжала ее плечо, Руслан зарылся лицом в ее волосах:
— Прости.
Она как будто не поняла — обняла неумело:
— Ты мне часто снишься, тебя Русом зовут, — сообщила. — Только ты в темноте всегда, а там страшно. Летать не страшно, а в темноте — страшно. Там что-то бродит, ворчит, рыщет, злое, черное. Я его рисовала, а у него только один глаз, больше не показывается.
Руслану комом ее лепет в горле встал. Больно, как будто душу из живого выдирают.
— Я… пожалуй никуда не пойду, на завтрак там что-то есть, сообразим.
— Поцелуй меня, — попросила вдруг, обвив его шею руками. — Мне так нравится, как целуешь.
— Правда? — дрогнул, волосы ей с лица убрал.
— Правда. У тебя губы ласковые. Мне всегда казалось — ты сон, а ты на самом деле. Рус, — сладко из ее уст его имя прозвучало, протяжно.
— Запомнила?
— Помнила, — неумело коснулась его губ губами.
"Правильно. Руса знала, Руса и помнила — не Руслана", — поморщился. Зажмурился, прижал ее к себе и губы поцелуем накрыл.
Зацеловал бы, наверное, то ли себя, то ли ее утоляя, спасаясь от мыслей, от маяты и боли, но кто-то в дом ломиться начал, звонок затрещал.