О любви
Шрифт:
Кругом — тишина, будни, обыденность. Скука, которой не видно конца. Покой, заведомая предначертанность каждого пустяка. Мальчик прислонился к нагретой солнцем стене — мухи еле-еле успели взлететь и опуститься на нее в другом месте. И все же именно этот день, дышащий покоем и скукой, должен был обернуться для Эдвина леденящим душу кошмаром.
На траве перед лавкой лежала черная овчарка — она дремала и даже не подняла глаз, когда к ней на нос уселся шмель. Волчьи повадки, охотничий инстинкт — все это у сучки, должно быть, давно сменилось размеренностью и рассудительностью.
На
"Омутсфорс — наверно, самое скучное место на свете", — подумал мальчик. Здесь люди просто живут, можно сказать, существуют… Вот мужчина в синих нейлоновых шортах, поблескивающих на солнце, с белыми галунами. На нем синяя рубашка с короткими рукавами, с белой оторочкой, и ноги у него тоже белые с синим узором вен — синяя рубашка вышла из лавки и направилась к автоприцепу.
Рядом с этим мужчиной шагала женщина в белых нейлоновых шортах, с голубой строчкой по краям, в белой блузке с рукавами "фонариком". На ее белых ляжках виднелись аппетитные ямочки. Оба — и мужчина, и женщина — были в белых шапочках с синими козырьками, отогнутыми вверх, так что ничто не мешало идущим смотреть в летнее небо. Для Эдвина было загадкой, зачем они вывернули козырьки, но убедительного ответа на этот вопрос он так и не нашел. В руках они несли пластиковые мешки, украшенные лежачими восьмерками.
Нахлынуло странное чувство: а не завладел ли кооператив всем Омутсфорсом, втиснув жизнь городка в свою синюю серию? Эдвин знал: стоит только отворить стеклянную дверь магазина, и он увидит полки, уставленнгле килограммовыми пакетами из водонепроницаемой коричневой бумаги, на которых синими буквами выведено слово: ЖИЗНЬ. Само собой, коричневыми мешками стали пользоваться по совету правления кооператива, находящегося в Стокгольме — надо же как-то считаться с требованием общественности о защите окружающей среды, особенно накануне выборов. А то ведь производство белых мешков — бумагу в таком случае нужно отбеливать — влечет за собой повышенные выбросы хлора…
— Господин и госпожа Свенссоны, потребители-обыватели! — презрительно буркнул мальчик, провожая взглядом сине-белую пару, уносящую свои мешки к автоприцепу.
"Такими мы с Соней не будем никогда! Мы нипочем не станем разъезжать в автоприцепе — с пеларгониями в окнах. Мы с ней махнем на Ривьеру, во Франции, или на залив Санта-Моника в Калифорнии, и будем ходить там под парусом", — подумал Эдвин.
Он улыбнулся своим мечтам. Он еще не знал, что неотступным спутником его жизни будет страх.
До последней точки его нынешнего почтового маршрута оставалось проделать несколько километров. Бледно-зеленый почтовый ящик, к которому он держал путь, стоял на отшибе, окруженный деревьями. От него тянулись, теряясь за елями, два следа автомобильных колес — только по этому можно было догадаться, что у ящика есть хозяева.
Таге Ольссон отнюдь не принадлежал к числу солидных клиентов Королевского почтового ведомства. Помимо газеты "Свенска дагбладет", зеленому ящику у лесной дороги изредка адресовалось какое-нибудь деловое письмо
Хуторянин Ольссон был вообще человек неприметный. Он служил церковноприходским сторожем, и работа эта весьма его устраивала, особенно когда случались похороны. Был он вдобавок великий молчальник. Вроде бы живет на свете человек, а его не видно и не слышно. Только когда он орудовал в лесу электропилой, мог он устроить шум, но даже и тут шума не было, оттого что вырубка Ольссона тоже располагалась на отшибе от поселка.
Алиса, жена его, с вечной улыбкой на лице, считалась самой прилежной рукодельницей во всем Омутсфорсе. На ежегодных рождественских базарах, проводимых Церковным швейным союзом, никто не мог выставить столько работ, сколько она. Словом, Ольссоны были трудяги, которые пеклись только о своих делах и не совали нос в дела ближних, вдобавок, говаривали люди, у Алисы такое доброе сердце…
Проделать добрых два километра в гору, чтобы доставить адресату одну-единственную газету — такое любому почтальону, подрядившемуся заменить на лето штатного письмоносца, покажется тяжкой обузой, но Эдвин Ветру Наперекор всей душой влекся к конечной точке своего пути.
Выведя велосипед на шоссе, он перекинул ногу через раму, беглая гримаса исказила его лицо. Он стоя крутил педалями, держа путь к ближайшему взгорку.
Осенью он пойдет уже в девятый класс. А Соня — та на один класс его младше. Когда он думал о ней, у него щемило в груди; вот так же отчаянно сжалось у него сердце, когда весной нашел он на дороге свою мертвую кошку — ее задавила машина.
Образ Сони мгновенно вставал перед ним — стоило лишь этого захотеть. Мрачная тень, казалось, заслоняла ее глаза, в которых застыл какой-то немой вопрос. Глаза эти не хотели встречаться с его глазами, они бежали от них. Золотистые волосы Сони свисали ей на грудь длинными прямыми прядями. В неизменно влажных губах быстро размокали сигареты. Сплошь и рядом Соня сидела молча, погруженная в свои мысли. А Эдвина начинало трясти от волнения — он не понимал, за что она его наказывает, отчего молчит, когда он заговаривает с ней. Остро ощущал он свою ущербность. И тщетно пытался найти ответ на вопрос: ну почему она такая? Все, что он когда-либо ей говорил, как и все, что она прежде говорила ему, неустанно, раз за разом, проносилось у него в голове. Со всех сторон пытался он обмозговать эти слова, в поисках ключа к ее тайне. Неужто ей не понятно, что молчание больно ранит его? Как-то раз он не выдержал — прикрикнул на нее.
Она тут же бросилась бежать.
А уж как скверно сделалось у него на душе…
Он все копался в себе и не знал покоя. И ее он винил и себя самого.
А ведь у него не было на нее никаких прав. Он не мог назвать ее своей девушкой. И ни разу ее не поцеловал. Однажды он пытался ее обнять, но стоило ему прислонить голову к ее плечу, как она разрыдалась и убежала от него.
Эдвин стоя крутил педали, и всякий раз, когда он переносил тяжесть с одной ноги на другую, душераздирающе скрежетала велосипедная цепь.