О любви
Шрифт:
Спирит оф Сент-Луис не выносил зеленого цвета и летом никогда не писал картин. Три месяца подряд он хлестал самогон. С наступлением осени и зимы, с их осенними и зимними красками, он переходил на малотоксичное зелье, каковым он именовал пиво, и писал потрясающие пейзажи. Он был настоящим художником. А я был у него мальчиком на побегушках и каждый день бегал в бакалейную лавку, где покупал для него пиво. Он ничего не платил мне за услуги, но зато он указал мне дорогу к знанию, ставшему для меня чем-то вроде защитной прививки, благодаря чему я сделался невосприимчив к любым теориям, пренебрегавшим
У самого высокого из двух юнцов был бритый череп, только по самой его середине тянулась от лба до затылка жесткая холка. Такие прически в моих детских книжках про индейцев, Купера и Эллиса, носили гуроны. Второй из гогочущих юнцов оказался толстым коротышкой с длинными волосами, сальными и вдобавок выкрашенными в ярко-зеленый цвет. Да и весь он походил на широкое сальное пятно. На парнях были грязные майки с надписями "Не стесняйся!" и "К такой-то маме!", выведенными на груди черными печатными буквами. Выгоревшие джинсы с отвислыми штанинами поистерлись до дыр во всех тех местах, где это предписывалось молодежной модой — на коленках, бедрах и на заду.
— Как поживаете, люди добрые? — весело приветствовал нас толстяк и, будто в балете, приставил ногу к ноге, развернув стопу. При этом он отвесил нам низкий поклон и изящно взмахнул рукой.
Уличные драки в бедняцком квартале научили меня чуять угрозу насилия задолго до того, как на тебя обрушится удар. Кстати, почему мы, дети рабочих, чаще дрались друг с другом, чем дети служащих? И почему только с наших бедных домов слезала клочьями краска? Может, повинна в этом социальная несправедливость? Интересно, может ли из-за несправедливости потрескаться краска на домах рабочих людей? Может, это вопли детей, рвавшихся из комнат, сотрясали залитые солнцем стены домов, отчего с них клочьями сползала краска?
Хулиганы знают разный подход к избранной жертве. Каждый случай рождает свою особую прелюдию к схватке. Мой опыт подсказывал мне, что словесная атака, психологический поединок часто предопределяют исход последующего столкновения. Разумеется, при условии, что ни один из противников не прибегнет к самому действенному способу — коварному удару исподтишка, — отказавшись от предварительной перебранки.
Никто из юнцов еще не поднял на нас руку. Пахло от них всем понемножку — бездомностью, потом, табачным дымом, красным вином и засохшей мочой. Девушка из Брно отпрянула назад, стараясь вырваться из полосы зловония.
— Мы с приятелем думали нынче в кино прошвырнуться, — объявил коротыш, кивком головы указывая на своего друга. У долговязого не хватало трех верхних зубов.
— Ах, вот как? — равнодушно отозвался я.
— Там, в киношке на площади Гете, классный фильм крутят.
Долговязый, казалось, и впрямь был расстроен.
— Мы-то тут при чем?
Я нарочно понизил голос — показать, что я не новичок в этаких петушиных боях.
— Дело вот в чем: совершенно случайно у нас сейчас нет денег на билеты, — сказал толстяк.
— Это ваша проблема, — произнес я с расстановкой, стараясь делать ударение на каждом
Воспаленные глаза саднило, но я не заморгал, чтобы освежить их слезой. Я не спускал взгляда с жирного коротышки. Ловил каждое движение его мышц.
Меня подмывало ринуться в пучину насилия. Но нутро тугим узлом стянул страх. Я и хотел и не хотел ринуться в драку. Язык чувств — и язык рассудка.
И вдруг я разом успокоился. Холодный расчет, умение сдержать гнев — я вдруг почувствовал, что владею всем этим.
Я изготовился к драке.
Но тут меня захлестнула грусть. Грустная сентиментальная тоска по прошлому — как страстно желал бы я вновь услышать запах свежеиспеченного хлеба, которым тянуло из кухни, или, стоя в корыте, смотреть, как меня моет мама, чувствовать, как снуют по всему телу ее быстрые руки… или нестись во весь дух встречать с работы отца, и пусть он, как всегда, толкая велосипед, начнет подниматься на холм у Западного кладбища, мне бы только броситься в его объятия, а уж он подхватит меня и закружит меня, пока весь мир не завертится колесом, а железные зажимки для брюк, которые надевает отец, садясь на велосипед, отцепятся от штанин и звеня покатятся по камням мостовой.
У отца был свой запах. От него пахло надежностью, честным трудовым потом. А от коротышки и долговязого разило потом лени и лжи, бездеятельности и равнодушия. Никто не подарил им ключей, способных отпереть дверь, ведущую к обители знаний, к лучшей человеческой доле, и все же парни эти были одной породы, одного корня со мной. Неудачники от рождения.
Никто не носит нынче велосипедных зажимов на брюках, а мой друг Спирит оф Сент-Луис, да и все прочие ретивые рассказчики, что, бывало, сиживали за кухонным столом, те самые, что некогда указали мне путь к книгам, давно уже покоятся в могиле. А что я окончил вечернее отделение института и стал инженером-химиком — в сущности, никак не отторгло меня от моих братьев, к которым судьба была менее благосклонна.
— Пошли отсюда, — попросила девушка из Брно.
Коротышка тронул меня за плечо. Поднялся на цыпочки и вплотную придвиул к моему лицу свою харю. Ноздри у него были что стенная розетка, а уж воняло у него изо рта — точно от свалки у городской бойни.
— Спокойно, парень. Мы же не какие-нибудь разбойники с большой дороги, мы предлагаем тебе честную сделку. Понимаешь, мы прошвырнулись в Копенгаген, и там у нас кончились бабки. Вот мы и думаем, что ты должен помочь двум обнищавшим деятелям культуры и за сотенную купить у нас вот эту спичечную коробку с классной травкой.
С этими словами он сунул мне под нос спичечную коробку.
— Вы — деятели культуры? — удивленно переспросил я и понюхал травку. Как пить дать настоящий товар, без обмана.
— Да, мы художники быта, — ухмыльнулся коротыш. — Мы закончили Академию жизни по факультету благородного искусства самозащиты.
— В коробке классная марокканская травка, — сказал долговязый.
Я вынул бумажник, вытащил оттуда стокроновую бумажку и сунул ее в руку коротышке. Его пухлые пальцы мгновенно схватили купюру. Под ногтями у него были черные траурные каемки.