О мире, которого больше нет
Шрифт:
Закончив петь эту песню, бабушка переходила к другой:
Было у Ханы семь дочерей, Крошечки хлеба не было у ней. Боже, от бедности Ты нас избавь, Ты нам здоровья и жизни прибавь. Пошли нам удачи и крепости в теле, Пусть придет избавленье на этой неделе, Быстрей, быстрей, быстрей, Пусть Илия к нам придет поскорей!.. [220] .Мои дядья, бывало, посмеивались над бабушкиными виршами на ивре-тайч, но бабушка, не обращая внимания на сыновей, пела эти песни на исходе каждой субботы, перед гавдолой.
220
Пусть Илия к нам придет поскорей!.. — Подстрочный перевод: «У Ханы было семь родных дочерей, / Не было у нее ни крошки хлеба, чтобы накормить их. / Боже, сохрани нас от нужды / И от преждевременной смерти. / Да придет к нам счастливая неделя, / Благословение и удача. / Пусть на этой неделе придет избавление, / Быстро, быстро, быстро. / Пусть Илия добьется успеха!..»
Хотя в дедушкином доме женщинам нельзя было петь [222] , но эта любовная песня допускалась. Ведь это была не простая песня о любви, а притча о Боге и Его народе, Израиле. Царь олицетворял здесь Бога, а царевна — еврейский народ. Птица олицетворяла посланника Бога к народу Израиля, принесшего благую весть об избавлении. Я не знаю, какое толкование имели в виду девочки-сироты, благочестивое или простое, рассказывающее о любви царя и царевны. Но в любом случае они пели эту песню с большим чувством, с душой. В кабинете у деда звучали совсем другие напевы: в большом помещении суда, заполненном тяжелыми, густыми тенями, вокруг стола сидели и стояли бедняки-решетники, несколько десятков человек, и набожно пели змирес третьей субботней трапезы.
221
Из дальнего края… — Подстрочный перевод: «Птица летела день и ночь, / День и ночь, / Прилетела к царице, / Увидела закрытые ставни. / Ой, проснись, проснись же, / Золотой лик, / Я принесла тебе / Весть от царя».
222
…женщинам нельзя было петь. — Существует религиозный запрет на женское пение в присутствии мужчин.
В Билгорае занимались изготовлением решет, которые расходились по всей России и даже продавались заграницу. Местные крестьяне делали решета только зимой, когда у них не было работы в поле. Билгорайские евреи делали их круглый год. Этим ремеслом занималось несколько сотен еврейских семей. Женщины сортировали, чистили и мыли конский волос, из которого плели решета. Такую женскую работу называли мытьем, а самих работниц — мойщицами. Мужчины сидели за станками, среди веревок и поперечин, как мухи в паутине, и занимались плетением решет. Это была вредная для здоровья работа, от которой через пару десятков лет, а то и раньше можно было заболеть чахоткой. Большинство решетников работало от рассвета до поздней ночи. Это были сгорбленные, полуслепые, постоянно кашляющие люди без кровинки в лице. Так же выглядели и «мойщицы». Но этой тяжелой работой люди не могли заработать ни на хлеб с картошкой, чтобы наесться досыта, ни на нормальную одежду. Несколько богачей, дававших работу, платили за этот тяжкий труд гроши. Доходило до того, что у людей, работавших вместе со всеми домочадцами всю неделю, не на что было встретить субботу; случалось даже, что решетники и решетницы вечером в пятницу ходили по домам обывателей и просили халу или хлеб. Я часто видел, как они, стыдясь, заходили к нам. Бабушка давала им целые халы, половины хлебов. Они благословляли ее и желали всякого блага. После этого бабушка часто нападала на хасидов, среди которых были главные кровопийцы. Молодые и крепкие решетники, у которых еще были силы, могли сами заработать себе на хлеб, но даже они прозябали в ужасающей нужде. В переулках, где жили решетники, царили нищета, грязь и болезни. Их работодатели богатели день ото дня.
Бедные, сломленные решетники приходили в дедушкин дом каждую неделю, к исходу субботы, к третьей трапезе: ели халы с селедкой и пели змирес — в горе и нужде они тянулись к своему раввину, который заботился о них, уважал их. Дедушка беседовал с ними, утешал их, собирал для них пожертвования. И они гордились своим раввином. Гордились тем, что он молится не с хасидами, среди которых были и их хозяева, а в синагоге, с простыми людьми. Гордились тем, что он, обращаясь даже к самому незначительному из них, говорит ему «реб такой-то» и приветствует любого входящего в его кабинет словами «Добро пожаловать!». Они также приходили к деду жаловаться, вызывали в раввинский суд своих хозяев, чаще всего — самого большого богача в городе реб Йоше Маймона, на которого почти все они работали.
Обычно такие дела в раввинском суде разбирались после исхода субботы. Дед звал Шмуэла-шамеса и посылал его за тяжущимися сторонами.
— Ступай за реб Йоше, — говорил дед, — и скажи ему, что я вызываю его в раввинский суд.
Шмуэл-шамес уже знал, о каком реб Йоше идет речь. Хуже было, когда дед отправлял шамеса за второй стороной в разбирательстве, за решетником. Дело в том, что никто не знал фамилий этих бедняков-ремесленников. У них были прозвища, которые им давали городские насмешники. Дед не хотел называть человека по прозвищу и потому говорил просто:
— Ступай, Шмуэл, позови реб Берла-решетника.
— В городе будет, наверное, с десяток Берлов-решетников, ребе, — отвечал шамес.
— Он живет в переулке решетников.
— Все они живут в переулке решетников, ребе.
— Он, бедняга, худой, несчастный.
— Все они худые и несчастные, ребе…
— Он работает на реб Йоше…
В конце концов, поняв, что толку не будет, шамес начинал угадывать.
— Берл-Лапша? Берл-Горбун? Берл-Косица? Берл-Девка? Берл-Пархатый?
— Ну, иди же, иди… — говорил дед со вздохом, из чего Шмуэл-шамес понимал, что нужно позвать Берла-Пархатого.
Заседания раввинского суда проходили шумно. Бедные решетники жаловались, кричали, взывали к справедливости, правосудию, Божьему закону.
— Где же Божий закон? — спрашивали они. — У нас уже нет сил работать — ни у меня, ни у жены, ни у детей, и нам нечего есть.
— Я плачу мужикам и того меньше, ребе, — степенно заявлял реб Йоше.
Дедушка говорил о еврейском законе.
— Реб Йоше, у мужиков есть поля, мужики не должны есть кошерное, платить меламеду, отдыхать в субботу… Евреев нельзя сравнивать с гоями, не рядом будь помянуты.
— Это коммерция, ребе, а в коммерции нужно рассчитывать, чтобы товар стоил как можно дешевле, — спокойно и степенно отвечал реб Йоше на все крики и плач ремесленников.
По виду реб Йоше совсем нельзя было догадаться, что он богат. Его капота лоснилась от старости, на козырьке картуза было пятно. Чулки его были заштопаны, а заплаты на пятках виднелись из разношенных хасидских туфель. Но в городе поговаривали, что он был настолько же набит золотом, насколько набожно и бедно выглядел. Его гладкие, набожные, разумные слова, полные Торы и благочестия, выводили из себя несчастных, разгневанных, косноязычных решетников.
Однажды во время раввинского суда один решетник так распалился, что выкрикнул:
— Послушайте, ребе, когда я еще ходил в хедер, я уже работал на реб Йоше и уже тогда не мог, вместе с женой и детьми, заработать даже на кусок хлеба…
Реб Йоше рассмеялся.
— Дурак, когда ты ходил в хедер, у тебя еще не было ни жены, ни детей, — степенно сказал он, набожно оглаживая бороду и пейсы.
Решетник расплакался из-за своего косноязычия.
— Бог — наш Отец милосердный, — успокаивал решетника дед, поглаживая его, как ребенка, по плечу.
Чтобы не унижать участвующих в тяжбе бедняков, дед за рассмотрение таких дел в раввинском суде никогда не брал денег и с богачей.
После одного такого суда я решил разозлиться на Бога, который допускает, чтобы бедняки так страдали.
— Почему Бог не сделает так, чтобы все были хорошими, дедушка? — спросил я.
Дед попробовал объяснить мне это с помощью всевозможных умозаключений, но я не дал себя заговорить и заупрямился. Дед взглянул на меня своими пронзительными глазами.