О Нарнии
Шрифт:
Почти гак же я отвечу и на столь частый упрек в бегстве от жизни, хотя это вопрос непростой. Правда ли, что сказки уводят детей в мир исполнения желаний — мир болезненных иллюзий, вместо того чтобы научить их смотреть в лицо трудностям? Проблема эта очень остра. Давайте положим книгу сказок рядом с книгой про школу либо еще какой-нибудь, на которой стоит пометка «Книга для мальчиков» или «Книга для девочек». Конечно, и та и другая рождают в нас желания. Нам хочется пройти сквозь зеркало и очутиться в сказочной стране. Нам также хочется греметь своими талантами на всю школу, разоблачить шпионов, объездить лошадь, которая никого к себе не подпускала. Но как различны эти желания! Во втором случае, особенно если речь идет о чем-то столь близком, как школа, желание наше ненасытно и смертельно опасно. В мечтах его осуществить очень просто; и мы убегаем туда, забыв обо всех неудачах, а потом возвращаемся в реальный мир, по–прежнему разочарованные. Мы видели себя объектом восхищении и радовались только этому. Мы льстили своему эго. Чудесная страна — совсем иное. Ребенок в общем-то не стремится в сказку так же, как жаждет прослыть героем среди друзей. Неужели вы думаете, что он на самом деле мечтает о всех трудностях и опасностях сказочной страны? Мечтает, чтоб по соседству жили драконы? Нет. Вернее было бы сказать, что сказка будит в ребенке тягу к чему-то смутному и недосягаемому, а к чему — он и сам не знает. Потому-то сказка и волнует. Реальный мир в глазах ребенка не тускнеет и не делается скучным, наоборот, у него появляется глубина. Сказка обогащает его. Прочитав о заколдованных лесах, ребенок не будет презирать настоящие; дли него каждый лес станет чуть–чуть заколдованным. Желание это — совеем особое. Читан рассказы про школу, о которых я говорил, мальчик желает успеха и несчастен (закрыв книгу), потому что добиться его не сможет. Читая сказку, мальчик счастлив просто оттого, что желает. Он не сосредоточен на себе, как часто бывает в первом случае.
Я вовсе не имею и виду, что о школе писать нельзя. Я просто говорю, что такие книги намного чаще, чем скажи, становятся пищей дли нездоровых фантазий. Это касается и чтения для взрослых. На первый взгляд опасные иллюзии всегда очень реалистичны. Жертва грез читает не «Одиссею», «Бурю» [63] или «Змея Уроборуса»; он (или она) кормится историями, где есть миллионеры, неотразимые красавицы, шикарные отели, пальмовые пляжи, постельные сцепы — вещи, которые на самом деле могли бы случиться, должны случиться, случились бы с читателем, если бы тому повезло. Как я сказал, существует два вида желаний. Одно — аскеза, духовное упражнение, а другое — болезнь.
63
«Буря» — пьеса–сказка В. Шекспира (1612).
Гораздо более серьезное обвинение выдвигают те, кто не хочет, чтобы детей запугивали. Я не могу недооценивать его; слишком часто в детстве меня изводили ночные кошмары, и я не хотел бы стать для какого-то ребенка причиной этих адовых мук. Но ведь, с другой стороны ни один из моих страхов не возник из сказок. Я был специалистом по гигантским насекомым, за ними шли привидения. Скорее всего, привидения появились из книг, хотя, конечно, не из сказок, а вот насекомые уж точно не оттуда. Не знаю, что мои родители должны были сделать, чтобы избавить меня от этих омерзительных многоногих существ. В этом-то и трудность. Заранее сказать нельзя, что может напугать ребенка до такой степени. Я говорю: «до такой степени», потому что страх страху рознь. Те, кто считает, что нельзя запугивать детой, имеют в виду одно из двух. Либо (1) мы должны оградить ребенка от мучительных, калечащих, патологических страхов, против которых мужество бессильно, фобий; не нужно класть па плечи ребенка то, чего он вынести не сможет. Либо (2) мы должны скрыть от него, что он родился в мире, где есть смерть, насилие, боль, приключения, героизм и трусость, добро и зло. Если речь идет о первом, я — за, если о втором — против. Во втором случае мы действительно даем ребенку неверные представления о жизни и уводим его от реальности. Нелепо так воспитывать людей, которые родились в век ОГПУ и атомной бомбы. Поскольку им придется сталкиваться с жестокими врагами, пусть хотя бы знают об отважных рыцарях, мужестве и стойкости. Иначе вы лишь усложните им жизнь. Впрочем, жестокость и кровь в книгах не вызывают у детей никаких болезненных страхов. Это показывает человеческий опыт, и я на его стороне, против современных реформаторов. Пусть будут злые короли и казни, битвы и темницы, великаны и драконы, а в конце — злодеев уничтожат. И никто не убедит меня, что ребенок испугается этого больше, чем хочет и должен. Ведь на самом-то деле ему хочется чуть–чуть бояться.
Фобии — совсем другой разговор. Я не верю, что их можно контролировать с помощью литературы. По–моему, с ними мы рождаемся. Случается, конечно, что именно в книге ребенок найдет нечто ужасное для себя. Но будет ли это источником страха или только поводом? Если бы не эта книга, такой страх могло бы внушить что-то другое, иногда совершенно непредсказуемое. Честертон рассказывал нам о мальчике, который больше всего на свече боялся короны на памятнике принцу Альберту. Я знаком с человеком, которому в детстве ужас внушала Британская энциклопедии — ни за что не угадаете, почему. Даже если вы ограничите своего ребенка безобидными историями, в которых никогда ничего опасного не происходит, его страхов вам не победить. Но вы лишите его всего, что могло бы облагородить их, сделать их терпимей. Ведь в сказках мы встречаем не одних злодеев, мы находим там прекрасных утешителей и защитников. И сами злодеи не только ужасны, но и величавы. Выло бы замечательно, если малыш, проснувшись ночью и услышав какие-то звуки, не боялся бы. Но раз уж он все равно испугается, пусть лучше думает о великанах и драконах, чем о заурядных взломщиках. И мне кажется, святой Георгий или рыцарь в сияющих доспехах послужат лучшим утешением, чем мысль о полиции.
А вот если бы мне предложили сделку — избавиться от ночных кошмаров, но так никогда и не узнать о волшебной стране, — выиграл бы я? Для меня это серьезный вопрос. То, что я пережил, было ужасно. И все же такая цена — слишком высока.
Но я удаляюсь от темы. Да это и неизбежно, ведь на практике я знаком лишь с одним из трех способов. Надеюсь, заголовок не внушил вам мысли, что самоуверенный его автор решил обучить кое–чему детских писателей. Этого я делать не могу подиум причинам. Во- первых, многие пишут для детой гораздо талантливее меня, и я лучше сам поучусь этому искусству. А во–вторых, ни одну историю я не «сочинил». Когда я пишу, я скорее наблюдаю за птицами, чем строю здание. Я вижу образы. Некоторые из них похожи, у них как бы один привкус. Нужно всего лишь замереть и следить, как они соединяются друг с другом; Если вам очень повезет (мне никогда не везло настолько), из этих образов последовательно складывается картина и вы безо всякого труда получаете готовую историю. Но чаще (а со мной всегда) в ней есть пробелы. Вот только тогда и вам приходится что-то придумывать, чтобы объяснить, почему те или иные персонажи оказались там-то и там-то и делают то-то и то-то. Не знаю, обычный ли это способ, и уж тем более — лучший ли он. Я могу писать только так; все начинается с образов.
И в заключение мне бы хотелось вернуться к тому, о чем я уже говорил. Я убежден, что неверно начинать работу над книгой с вопроса «Что правится современным детям?» быть может, вы скажете: «А начинать с вопроса „Что нужно современным детям?", руководствуясь нравственными, воспитательными мотивами, — тоже неверно?» Видимо, да. Это не значит, что я не признаю нравоучительных историй или думаю, что дети их не любят. Просто вопрос этот не приведет ни к чему хорошему. Задавая его, мы слишком много на себя берем. Лучше спросить: «Что нужно мне?», ведь то, что неглубоко волнует вас, не заинтересует и ваших читателей любого возраста. Еще лучше вообще обойтись без вопросов. Коли в истории, которую вы собираетесь рассказать, заложена какая-то мораль, она неизбежно возникнет сама собой и в ней отразится весь ваш жизненный опыт. А если нет, не нужно ее изобретать. То, что у вас получится, будет банальностью и даже ложью. Стыдно предлагать такое детям. В том, что касается нравственности, они по меньшей мере также мудры, как мы. Если вы можете обойтись без нравоучений, так и делайте. Единственная мораль, которая имеет какую-то цену, — мораль самого автора.
Все в книге должно отражать его собственные мысли. Мы пишем для детей о том, что с ними разделяем. Мы отличаемся от них, но не тем, что нам неинтересно то, о чем мы с ними говорим, а тем, что у нас есть и другие интересы, которых дети бы не поняли. Мы говорим о том, что занимает нас самих. Я полагаю, так и было со всеми великими детскими писателями, но почему-то не все это сознают. Недавно один критик похвалил очень серьезную сказку, сказав, что автор ни разу не улыбнулся. Да с чего же ему было улыбаться? Мне кажется, нет мысли ужасней, чем такая: если у нас и есть что-то общее с детьми — это «детское» (в отрицательном смысле), а вое детское непременно смешное. Мы должны встречаться с детьми на равных, ведь мы и вправду равны. Наше превосходство, возможно, в том, что мы гораздо больше знаем и (что ближе к нашей теме) лучше умеем рассказывать. Не нужно ни руководить маленькими читателями, ни делать из них кумира. А хуже всего смотреть на них, как профессионал на сырье, подлежащее обработке. Конечно, мы стремимся не навредить им и, с Божьей помощью; надеемся сделать им добро. Но при этом мы должны с уважением относиться к ним. Не нужно воображать себя провидением или судьбой. Я не скажу, что чиновник из министерства просвещения никогда не напишет хорошей детской книги. Все возможно. Но, по–моему, шансов мало.
Как-то в ресторане я воскликнул: «Терпеть не могу чернослива!» «И я», — вдруг отозвался из-за соседнего столика шестилетний малыш. Между нами мгновенно возникла симпатия. Нам не показалось это смешным. Ведь оба мы знали: чернослив — такая гадость, тут не до смеха. Мы, взрослый и ребенок, встретились как независимые личности. Я не стану говорить об отношениях ребенка с родителями, с учителями. Они много сложней. Но автор вне этих отношений, он даже не родственник. Он обычный человек, он равный. Для ребенка он — как почтальон, мясник или соседский пес.
ИНОГДА ЛУЧШЕ РАССКАЗАТЬ ОБО ВСЕМ В СКАЗКЕ
В шестнадцатом веке, когда повсеместно считалось, что поэт (а так называли любого сочинителя) должен и развлекать, и наставлять, Тассо сделал важное замечание. Он сказал, что поэт как поэт стремится к одному — развлечь читателя. Однако поэт, кроме того, — человек и гражданин, поэтому он хочет, чтобы его книга была поучительной.
Я не хочу останавливаться на том, что в эпоху Ренессанса называли «интересным», а что — «познавательным». Я не буду пользоваться этими терминами — слишком много пришлось бы сделать оговорок. Оттуда я всего лишь позаимствую различие между автором как автором и автором как человеком, гражданином или христианином. Для меня это значит, что творческий замысел обычно складывается из двух компонентов, которые можно назвать мотивом Автора и мотивом Человека. Когда писателем движет лишь один из них, боюсь, книги не будет. Если нет первого, она появиться не может, если второго — не должна.
То и дело к Автору приходят мысли, которые могут послужить материалом для книги. У меня все начинайся с образов. Однако «закваска» эта бесполезна, если ее не сопровождает стремление; к Форме: стихи или проза, рассказ, роман, пьеса или еще что-то. Когда есть и то и другое, перед вами — готовый мотив Автора. И вот история бьется внутри него, стремясь выбраться наружу. Автору не терпится вылить ее в какую-то форму, как хозяйке — кипящее варенье в банку. Это желание проследует его, мешает работе. Он не может ни спать, ни есть. Он словно влюбился.