О нём
Шрифт:
Сейчас здесь все иначе. Во-первых, душно и полно комаров. Второе отличие — что рядом нет Таннера — ощущается еще более остро. Проходят десять минут. Потом двадцать. Себастьян пытается попрощаться с Таннером, но даже когда закрывает глаза и просит у Бога наставление или какое-нибудь заклинание, благодаря которому сердце освободится, этого не происходит.
Во время книжного тура он понял, что одной из обязанностей издаваемого писателя является наличие социальных сетей. Аккаунты у него есть, но неактивные, отчасти потому, что искушение было слишком велико.
До этих пор он успешно сопротивлялся, но сейчас, лежа на капоте машины, Себастьян уступает своему желанию и, открыв Инстаграм, ищет Мэнни. Пролистав
У него вырывается смешок.
Аккаунт у Таннера открытый, и Себастьян большим пальцем нажимает на последнее фото, оно же фото профиля, чтобы увеличить. Зря. Он и сам это понимает. Но когда на экране появляется фотография Таннера, его сердце наполняется теплом, а все вокруг становится неважным. На ней Таннер держит огромный розовый цветок, и тот закрывает половину его лица. Ресницы кажутся почти трехмерными, глаза сияют, волосы еще более взлохмаченные, чем в последний раз, когда он его видел, а на губах играет радостная улыбка.
Его лента еще более увлекательная, чем Себастьян предполагал. Вот его фото на заднем сиденье машины — он делает вид, будто душит сидящего спереди отца. А здесь фотография крепко спящей рядом с ним Хейли и подпись: «Мне нужно алиби! #нераскаиваюсь». Ниже бургер, какие-то жуткие фальшивые пришельцы, Камри Таннера, припаркованная у здания с названием «Дикстра-Холл», и фото, при виде которого Себастьян тихо всхлипывает, — улыбающийся Таннер в пустой комнате общежития в футболке UCLA.
Большой палец зависает над сердечком. Если он лайкнет, Таннер увидит. Но разве это плохо? Таннер будет знать, что он думает о нем. Возможно, в будущем они смогли бы подписаться друг на друга и время от времени обмениваться сообщениями.
Вот только тут и начнутся сложности. Потому что для Себастьяна одних разговоров всегда будет мало. После переписки захочется созвониться, а потом и встретиться. Последуют поцелуи и нечто большее. Потому что даже сейчас, когда в его дом со всей страны стекаются друзья и родные — приехавшие сюда только ради него — он по-прежнему думает лишь о Таннере.
Через несколько недель он получит посвящение на священническое служение Мельхиседека, после чего его ждет церемония в Храме, где он получит облечение — и все равно будет думать о Таннере. Себастьян пытается представить, как будет носить храмовое белье — чего он ждал всю свою жизнь…
И ему становится тяжело дышать.
Он гей. И другим никогда не будет. Сегодня вечером от него ждут, что он скажет, как сильно рад призванию распространить слово Божье, куда бы Он его ни отправил. Вот только Себастьян больше не понимает, как вписывается в учение Господне.
Что же тогда он делает?
***
Когда Себастьян входит в дом, от ароматов еды его рот наполняется слюной. Подходит мама и, обняв его, угощает печеньем.
Она кажется такой счастливой, а Себастьян сейчас все испортит.
Он покашливает.
— Привет, народ, — приехали еще не все, но самые близкие тут. В его сторону поворачиваются пять улыбающихся лиц. Поправив платье, Фейт с гордостью выпрямляется, когда ловит на себе взгляд Себастьяна. Он помнит это чувство — когда ты еще маленький и смотришь, как кто-то вот-вот вскроет письмо. Это все равно что находиться рядом со знаменитостью.
Сердце Себастьяна разбивается на мелкие кусочки.
— Ты так хорошо выглядишь сегодня.
Из кухни приходит мама и останавливается у обеденного стола. На ней фартук с надписью «Сохраняй спокойствие и служи людям». На память Себастьяну тут же приходит фартук мамы Таннера с радугой, который вечно смущает ее сына. Он бы многое отдал за то, чтобы хоть кто-то из родителей принимал бы его безоговорочно. Таким, какой он есть.
— Себастьян? — подойдя на шаг
Он кивает, но чувствует рвущийся из горла всхлип.
— Мне очень жаль. Мне… очень, очень жаль. Но мне нужно несколько минут поговорить с тобой и папой наедине.
ЭПИЛОГ
Разговаривая на днях по телефону с Отем, я пошутил, что не могу решить, где лучше: в Прово или в Лос-Анджелесе. Юмор она не оценила — еще бы, ведь она живет в прекрасной стране чудес под названием Коннектикут, где носит свитера с заплатками на локтях и гольфы (носит-носит, не переубеждайте меня и не рушьте симпатичный образ). Лос-Анджелес великолепен, не поймите меня неправильно, просто чересчур огромный. Я вырос недалеко от Сан-Франциско, поэтому крупными городами меня не удивить, но Лос-Анджелес совсем другой, а UCLA — это вообще мегаполис внутри мегаполиса. С высоты птичьего полета Вествуд-Виллидж представляет собой густую сеть артерий и артериол, встроенную в огромную сосудистую систему улиц Лос-Анджелеса и зажатую между бульварами Уилшир и Сансет. Прошло недели три, прежде чем я перестал ощущать себя затерявшимся в городских джунглях.
Мама, папа и Хейли приехали сюда со мной в августе, и ту поездку можно считать худшей в истории человечества. Каждый из нас, я уверен, не раз молился о нашествии зомби-апокалипсиса, чтобы он уничтожил родственничков. Если в двух словах, дело было так: Хейли в замкнутых пространствах ведет себя из рук вон плохо, папа водит хуже слепого пенсионера, и никто из нас не смог договориться, какую музыку слушать.
Рассказываю дальше. Нормально ориентироваться в универе я начал далеко не сразу. Посетил несколько занятий о том, как не стать насильником и что делать, чтобы не умереть от алкогольного отравления. Обе темы тренингов, как мне кажется, охватывают множество важных моментов. Также все студенты прослушали лекцию про кодекс чести университета — необычный и хорошо продуманный свод предложений, сильно отличающийся от закостеневших правил, навязанных в УБЯ. Три недели спустя я уже не помню ни слова, впрочем, уверен, никто из присутствующих толком не вслушивался.
Меня поселили в Дикстра-Холл, что очень даже неплохо, потому что здание несколько лет назад отремонтировали. Но учитывая отсутствие опыта в таких вопросах, с уверенностью могу сказать лишь одно: это типичное общежитие. В каждой комнате по две односпальные кровати, на этаже мужская и женская ванные с душевыми у одной стены и рядом туалетов у другой. Прачечная. Вай-фай.
Моего соседа по комнате Райкера смело можно назвать самым чокнутым из всех, кого я когда-либо встречал. Вселенная словно сказала мне: «О, ты уехал из Прово ради более яркой жизни? Получай». И вот плохая новость: целыми днями Райкер зажигает на вечеринках, и от него постоянно несет пивом. Впрочем, отсюда следует и хорошая: в нашей комнате он почти не появляется.
До второго курса специализацию нам выбирать не нужно, но я уже решил, что пойду в медицину. Кто бы мог подумать, да? Образовательная программа здесь очень сильная, и если я продолжу изучать английский и литературу в качестве дополнительных предметов, мою нагрузку можно назвать разумно спланированной. Да, я дальновидный. Будь как я.
Наука оказалась вполне очевидным выбором, но все мы знаем, что я не смогу бросить английский слишком надолго. Во-первых, меня так хорошо натаскала Отем, что было бы безумием не продолжать писать. А во-вторых, писательство выявило во мне что-то неведомое раньше. Возможно, у меня получится действительно стоящая книга. Возможно, и нет, но тогда я просто напишу другую. Как бы то ни было, писать — значит держаться за ниточку, пусть и совсем тонкую, ведущую к нему. Теперь я понимаю, что мне это необходимо.