О проблемах языка и мышления
Шрифт:
(Ф. Энгельс. Людвиг Фейербах. – К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., XIV, 655. 1931 г. // 21, 293.)
Из всего сказанного видно также, до какой степени ошибается Фейербах, когда он («Wigands Vierteljahrsschrift», 1845, Bd. 2) при помощи квалификации «общественный человек» объявляет себя коммунистом, превращая это обозначение в предикат Человека «как такового» и считая, таким образом, возможным это понятие, обозначающее в действительном мире приверженца определенной революционной партии, вновь превратить в голую категорию.
(К. Маркс и Ф. Энгельс.
Для того, чтобы изобразить одного ограниченного субъекта, определенное сословие (различие сословий), как существенного субъекта обоих предикатов, или для того, чтобы доказать тожество обоих предикатов, они оба мистифицируются и развиваются в иллюзорно неопределенной двойственности.
Один и тот же субъект берется здесь в различных значениях, но это значение является здесь не самоопределением, а аллегорическим, произвольно введенным определением. Можно было бы тому же значению дать другого субъекта, тому же субъекту другое значение. Значение, которого социальное различие сословий достигает в политической сфере, обусловливается не гражданской, а политической сферой, и это различие могло бы иметь также другое значение, как это и имело место в истории. Точно также и наоборот. Это все та же некритическая, мистическая манера интерпретировать старое миросозерцание в духе нового, благодаря чему это старое становится каким-то межеумочным миросозерцанием, где форма обманывает насчет значения, а значение насчет формы, и где ни форма не становится значением и действительной формой, ни значение не становится формой и действительным значением. Эта некритичность, этот мистицизм представляет собой как загадку современных конституций (сословных ), так и таинство гегелевской философии, преимущественно его философии права и религии.
(К. Маркс. Критика философии права Гегеля. – Соч., I, 624. 1929 г. // 1, 314.)
У Гольбаха вся деятельность индивидов в их взаимном общении, например речь, любовь и т.д., изображается в виде отношений пользы и использования. Таким образом, действительные отношения, из которых он исходит, это – речь, любовь, определенные осуществления определенных свойств индивидов. Но эти отношения не обладают здесь свойственным им специфическим значением, а служат выражением и проявлением некоего третьего, подставленного вместо них отношения, именно отношения полезности или использования. Эта перефразировка перестает быть бессмысленной и произвольной, поскольку для индивида его отношения имеют значение не сами по себе, не как самоосуществление, а как маски, – однако как маски не категории использования, но некоей действительной третьей цели и отношения, называемого отношением полезности.
(К. Маркс и Ф. Энгельс. Немецкая идеология. – Соч., IV, 396. 1933 г. // 3, 409 – 410.)
Так как золото как масштаб цен выступает с теми же самыми счетными названиями, как и цены товаров, так как, например, унция золота совершенно так же, как и стоимость тонны железа, выражается в 3 ф.ст. 17 шилл. 10 1/2 п., то эти счетные названия принимаются за цену самих монет. Отсюда возникло изумительное представление, что золото (или серебро) выражает свою стоимость в своем собственном материале и в отличие от всех других товаров получает фиксированную цену от государства. Фиксирование счетных названий определенных весовых количеств золота принимают за фиксирование стоимости этих количеств.
(К. Маркс.
Полковник Торренс открывает начало капитала – в камне дикаря. «В первом камне, который дикарь бросает в преследуемого зверя, в первой палке, которую он берет, чтобы притянуть плоды, которых не может достать руками, мы видим присвоение одного предмета с той целью, чтобы приобрести другой, и, таким образом, открываем начало капитала» (R. Torrens. An Essay on the Production of Wealth etc., Edinburgh. 1836, p. 70, 71). Этой первой палкой (stock), надо полагать, объясняется и то, почему на английском языке stock есть синоним капитала.
(К. Маркс. Капитал, I. Изд. 8-е. Стр. 225 // 23, 195, прим.)
«Смешение терминов: стоимость денег и средства обращения, которые употребляются без разбора с целью обозначения как меновой стоимости товаров, так и потребительной стоимости капитала, – это смешение терминов является постоянным источником путаницы» (Tooke: Inquiry into the Currency Principle, p. 77). Но Тук не замечает главной путаницы (лежащей в самом существе дела), заключающейся в том, что стоимость как таковая (процент) становится потребительной стоимостью капитала.
(К. Маркс. Капитал, III, 250, прим. 61. Изд. 8-е // 25.1, 389, прим.)
Оверстон (см. гл. XXXVI) постоянно путает понятия «capital» и «money». Value of money означает у него также процент, но лишь постольку, поскольку последний определяется массой денег; value of capital должен обозначать процент, поскольку он определяется спросом на производительный капитал и приносимой им прибылью.
(Там же, 364, прим. 9 // 25.2, 54, прим.)
В своей римской истории г-н Моммсен берет слово «капиталист» отнюдь не в смысле современной экономии и современного общества, а в духе популярного представления, которое все еще сохраняется не в Англии или Америке, а на континенте как старинный пережиток исчезнувших отношений.
(Там же, 567, прим. 45 // 25.2, 350, прим.)
Слово «буржуазно-демократический» является у вас тогда не более, как платоническим выражением почтения к марксизму, ибо употребление этого слова вами не сопровождает сведением такого-то типа либерализма или демократизма к таким-то корыстным интересам определенных слоев буржуазии. Неудивительно, что наши либералы, начиная с п.с.р. и кадетов и кончая беспартийными беззаглавцами из «Товарища», видя такое применение марксизма меньшевиками, с восторгом подхватывают «идеи» о вреде крайностей оппортунизма и революционизма в демократии… ибо это не идея, а пошлое общее место. В самом деле, ведь не слово же: «буржуазная демократия» пугает либералов. Их пугает разоблачение перед народом того, к каким материальным интересам каких именно имущих классов сводятся их либеральные программы и фразы. В этом суть, а не в слове «буржуазная демократия». Не тот применяет учение о классовой борьбе, кто постоянно ограждает себя, точно крестным знаменем, словом «буржуазная демократия», а тот, кто показывает на деле, в чем именно буржуазность данной партии проявляется.
Если понятие «буржуазная демократия» призывает лишь к тому, чтобы осудить крайности и оппортунизма, и революционизма, тогда это понятие принижает марксистское учение до дюжинной либеральной фразы. Либералу не страшно такое употребление этого понятия, ибо, повторяем, ему страшно не слово, а дело. На принятие неприятного для него и «отдающего марксизмом» термина он может согласиться. На принятие того взгляда, что он, кадет, выражает интересы буржуа, продающего революцию тем-то и тем-то, – на это не пойдет ни либерал, ни бернштейнианствующий «интеллигент» из «Товарища».