О русской истории и культуре
Шрифт:
Относительно времени, когда легенда попала в летопись, общего мнения нет. Один из последних комментаторов, О. В. Творогов, пишет: «Полагают, что это было сделано кем–то из последующих редакторов „Повести временных лет“, так как сообщение о посещении апостолом Руси… противоречит утверждению статьи 983 г., что в Киеве „и телом апостоли не суть… были”» [ПЛДР, XI–XII, 422]. Другие текстологические построения можно увидеть в статьях А. Л. Погодина [Byzantinoslavica] и А. Г. Кузьмина [Летописи и хроники, 37–47]. Мы уклонимся от обсуждения этих академических проблем, сосредоточившись на изображении парной бани — детали, специально выделенной и поистине поразительной, если учесть общеизвестное пренебрежение летописцев к быту. Прежде всего надлежит «увязать» русский апокриф с тем обширным апокрифическим «андреевским» материалом,
119
Обзор апокрифов и литературы о них см.: Панченко, Понырко.
Канонически об Андрее известно крайне мало. По Матфею, он был галилеянином и братом апостола Петра (Мф. 4: 18–20). По Иоанну (Ин. 1: 35, 40–42), Андрей — один из учеников Иоанна Крестителя, еще раньше Петра призванный Христом на Иордане (отсюда — «Первозванный»). Наряду с этими скупыми известиями Андрей — персонаж многих апокрифов. О них первым упоминает Евсевий Кесарийский со ссылкой на Оригена. Общей для отмеченных произведений об Андрее чертой надлежит считать то, что он изображается апостолом Севера и скифов, просветителем южных, восточных и северных берегов Черного моря. Местопребыванием Андрей избирает Синоп, откуда и совершает свои миссии. Самый северный предел третьей из них — Херсонес Таврический, Корсунь летописной легенды, так что древнерусский автор как бы вклинился между третьим и четвертым, смертным, путешествиями Андрея (тетрада путей, видимо, состроена по образцу путешествий апостола Павла). Согласно поздним греческим , третье путешествие охватывает Грузию, Кавказ, Пантикапею, Феодосию, Херсонес Таврический. Затем Андрей возвращается морем в Синоп, откуда отправляется в последнюю роковую дорогу. Просветив попутно Византию, он прибывает в Патры Ахайские, где заканчивает служение мученической кончиной на косом («андреевском») кресте.
Ни один из коптских, эфиопских, сирийских, греческих, грузинских, латинских, славянских апокрифов об Андрее Первозванном для понимания нашей легенды не дает ничего. Почему из всех апостолов именно его выбрал древнерусский книжник? Ныне оспорено мнение о том, что якобы «император Михаил VII Дука писал Всеволоду Ярославичу (отцу Владимира Мономаха), что одни и те же самовидцы евангельской проповеди провозгласили Христианство у обоих народов» [Повесть врем. лет, 218] и что имелся в виду как раз Андрей, — оспорено с вескими основаниями, касающимися и автора, и адресата, и предмета письма [см. Мюллер, 48–64]. Поздний русский культ Андрея вообще нет смысла принимать во внимание. Как креститель Руси он появляется в русском сознании уже тогда, когда складывается единое Московское государство, — у Ивана Грозного, затем при царе Алексее (см. «Проскивитарий» Арсения Суханова) и особенно при Петре. В 1698 г. была учреждена «кавалерия» Андрея Первозванного — старший из русских орденов, причем на косом орденском кресте по четырем его концам изображались латинские буквы S, А, Р, R, т. е. Sanctus Andreas Patronus Russiae. К Петровской эпохе относится и морской андреевский флаг, и другие очень яркие проявления культа первозванного апостола, будто бы «святым крещением первоначально пределы наши просветившего».
Наверное, Андрей попал в летопись по той простой причине, что книжники домонгольской Руси из греческих апокрифов знали, что он доходил до Корсуни — города, с которым предание связывало крещение Владимира Святославича. Легко было сочинить новое путешествие, поместив его между третьим и четвертым. Кружной — через Северную Европу — путь в Рим (и потом в обязательный Синоп) не должен казаться нелепостью. Как указывал Л. Мюллер, в 1054 г. папские легаты после безуспешных переговоров с византийскими иерархами возвращались в Рим из Царьграда через Русь [см. Рамм, 58]. Видимо, были причины, заставившие предпочесть кружную дорогу.
В летописи нет и намека на то, что Андрей крестил Русь: крестить — нечто совсем иное, нежели предсказать будущее величие и благочестие пустых киевских гор. В медиевистике расхожее и, так сказать, житейское объяснение летописного предания сводится к тому, что летописец–киевлянин, не знавший парных бань (как и теперь их не знают на Украине), будто бы высмеял новгородцев. Но предание (и на это также обратил внимание Л. Мюллер) явно распадается на две автономные части — киевскую и новгородскую; причем киевская не имеет никаких сюжетных следствий, а новгородская имеет, притом
Для его понимания привлекают «банный анекдот» из «Истории Ливонии» Дионисия Фабрициуса (XVI в.). Автор рассказывает о случае, будто бы имевшем место в XIII в. в католической обители в Фалькенау. Местные монахи потребовали у папы увеличить содержание, ссылаясь на свою аскетическую жизнь, на «сверхзаконное», не предусмотренное уставом изнурение плоти. И действительно, посол, специально прибывший из Рима, стал очевидцем того, как ливонские иноки в страшной жаре хлещут себя прутьями, потом окатываются ледяной водой, и так раз за разом. Итальянец не понял, что это «мовенье», а не «мученье» (все прибалтийские, балто–славянские и финноугорские бани в сущности одинаковы). По докладу итальянца папа нечто приплатил монастырю в Фалькенау. Так северяне надули южанина.
Впрочем, исследователь этого анекдота Д. Герхардт [Gerhardt, 1954, 129 ff; Gerhardt, 1995, 82–90] [120] увидел здесь именно «мученье», т. е. некогда актуальный религиозный аскетический обряд, лишь с течением времени ставший «мовеньем», бытовой привычкой. Конечно, баня была связана с языческим культом (по гипотезе Б. А. Успенского, она первоначально выполняла функции домашнего храма Волоса — Велеса) [Успенский, 154]. Баня и после христианизации сохраняла языческие реликты, хотя бы в оболочке «двоеверия». Так, в Великий Четверг, поминая усопших, им топили баню. В предбаннике на протяжении многих столетий обязательно снимали кресты, о чем свидетельствует, например, такой авторитет, как пустозерский узник священник Лазарь: «А егда мужики и женки приходят мытися в торговую лазню… и тогда и той честной и животворящий крест Господа Бога и Спаса нашего Исуса Христа, сметнув с себе безчинно и безстрашно, поверзают его в… свою гнусную и скверную нижнюю одежду» [Материалы для истории раскола, 222].
120
Здесь же приведен и латинский рассказ Дионисия Фабрициуса.
Но нет резона привлекать языческие верования для толкования русского апокрифа. Не могло быть такого исторического беллетриста, который бы «отправил» Андрея Первозванного из Корсуни в Новгород для освидетельствования тамошних верований (и затем в Рим — для отчета брату Петру, римскому первосвященнику?). Зато нетрудно понять, отчего братии из обители Фалькенау именно в XIII в. легко было обмануть итальянского легата и самого папу. Это — эпоха расцвета движения флагеллантов, т. е. «бичующихся» (flagellare — хлестать, сечь, бить, мучить). Флагелланты сами бичевались в монастырях, бичевали прихожан перед отпущением грехов. Процессии флагеллантов (первая волна — 1260 г.) наводнили Италию, Южную Францию, затем Германию, Фландрию, добирались до Моравии, Венгрии и Польши. Собираясь толпами, обнажаясь (даже в зимнюю стужу), они «удручали» плоть. Только Англия и Русь остались в стороне от этого изуверского движения, которое в конце концов было осуждено и запрещено папством.
Когда бы легенда о новгородских банях ни попала в «Повесть временных лет», все же это случилось ранее 1260 г. Но и флагеллантство — как теория и как практика — тоже появилось задолго до этой даты. При Карле Великом «самоистязателем» был св. Вильгельм, герцог Аквитанский; в X в. на этом поприще рьяно подвизался св. Ромуальд, жестоко истязавший себя и своих монахов. XI век дал теоретика флагеллантства Петра Дамиани (1007–1072), автора трактата «De laude flagellorum» («Похвала бичам»), где дана следующая апология бичевания и самобичевания: 1) это подражание Христу; 2) деяние для обретения мученического венца; 3) способ умерщвления и наказания скверной и грешной плоти; 4) способ искупления грехов. Образцом ревностного флагелланта Петр Дамиани выставлял св. Доминика, биографию которого и написал.
В этой связи понятно любопытство Андрея (точнее, псевдо-Андрея), заставившее его посетить Новгород. Апостолу хотелось узнать, что же происходит в жарко натопленных «банях древяных», где «разболокшиеся» словене били себя младым прутьем, так что становились чуть живы: «и облеются водою студеною, и тако ожиуть». И альтернатива относительно «мученья» и «мовенья» — альтернатива не случайная и не только эстетическая. Гостю–южанину здесь могло почудиться флагеллантство, но «словене» (летописца включая) разубедили его, а он разубедил и римлян, хотя младшие современники Петра Дамиани «слышаще, дивляхуся».