О самовоспитании врача
Шрифт:
Курс факультетской терапии нам выпало счастье пройти ,в клинике одного из лучших отечественных терапевтов своего времени — профессора Василия Парменовича Образцова. Это был клиницист высочайшего ранга. На всех его лекциях мы, студенты, сидели буквально затаив дыхание: такой глубиной, ясностью, логической красотой отличались его клинические разборы больных. Вспоминая своих старых учителей, с чувством глубокой благодарности признаешь, что основами подлинного клинического мышления мы овладели в первую очередь в факультетских клиниках наших дорогих наставников профессоров Василия Парменовича Образцова и мудрого хирурга Николая Маркиановича Волковича.
Как-то профессор Образцов две или три лекции полностью посвятил разбору одного очень тяжелого заболевания. Подробнейшим образом обследовав больного
Больной через некоторое время умер. В тот момент, когда в клинику сообщили о том, что на кафедре патологической анатомии началось вскрытие его трупа, я вместе с некоторыми товарищами работал в лаборатории. Конечно, вместе с врачами клиники мы поспешили в морг. Вскоре явился и В. П. Образцов. Мне пришлось стоять за его широкой спиной и из-за нее следить за всем происходящим.
Вскрытие производил очень строгий преподаватель профессор В. Н. Константинович, ученик выдающегося ученого профессора Владимира Константиновича Высоковича. По ходу вскрытия определилось довольно значительное расхождение между клиническим и патологоанатомическими диагнозами, о чем профессор Константинович с известной долей злорадства не преминул громогласно заявить. Подняв глаза на стоящего впереди меня профессора Образцова, я с удивлением заметил, что его шея, затылок, а затем и вся голова начинают густо краснеть. А когда он повернулся к выходу, мы все были буквально напуганы: лицо его стало темно-багровым.
На следующий день, согласно расписанию, была очередная лекция профессора Образцова. Как всегда, по заведенному порядку перед началом ее из морга на эмалированных тарелках доставили органы умершего. В аудитории появился спокойный и величавый профессор. И полных два часа продолжался его проникновенный, скрупулезный разбор причин возникновения обнаруженных на вскрытии диагностических погрешностей. Этот предельно откровенный, высокосамокритичный разбор произвел на всех нас неизгладимое впечатление. Все сказанное было настолько искренне, умно, поучительно, что в наших глазах авторитет любимого профессора, одного из наших кумиров, еще более вырос, еще более окреп. И тогда-то я лично впервые осознал всю глубину гордых слов одного из блестящих хирургов прошлого века Т. Бильрота: «Только слабые духом, хвастливые болтуны и утомленные жизнью боятся открыто высказаться о совершенных ими ошибках. Кто чувствует в себе силу сделать лучше, тот не испытывает страха перед сознанием своей ошибки».
2. Вечерняя песня
В марте 1915 года я начал работать в госпитале Союза городов в Киеве. Госпиталь располагался в обширном здании духовной семинарии, в огромных классных и спальных комнатах которого были оборудованы палаты на 1200 раненых. Наше отделение, рассчитанное на 100 больных, обслуживали молодая, только что окончившая институт женщина-врач, мы—два студента старшего курса и волонтерки — сестры милосердия. Больные были тяжелые, и работали мы много: ежадневно с 8 часов утра до 5—6 часов вечера и кроме того несли ночные дежурства через два дня на третий.
Как-то в начале весны к нам прибыла большая партия раненных в Карпатах солдат, из числа которых оказался на моем попечении татарин по имени Ахмедзян. Ранен он был тяжело: разрывная пуля разворотила область правого плечевого сустава, причем основательно повреждена была и лопатка. Из обширных затеков запущенной раны выделялась масса гноя; больной был в состоянии тяжелого сепсиса.
Ахмедзян терпеливо переносил все манипуляции: трудные перевязки, многократные разрезы для дренирования затеков. Но все наши усилия долгое время оставались безуспешными: температура не снижалась, рана плохо очищалась, больной слабел. Наш главный врач известный симферопольский хирург, доктор медицины А. Ф. Каблуков, благороднейший и гуманнейший человек, несколько раз консультировал Ахмедзяна и наконец высказал мнение, что его следует перевести на первый этаж (там были специальные палаты для безнадежных больных). Однако мы всячески оттягивали этот перевод. И в конце концов дождались перелома: наш подопечный стал постепенно поправляться. В дни своего дежурства я часто к нему подсаживался, и он рассказывал мне о своей бедной казанской деревне, о своей жизни, семье, четырех маленьких детях, прозябавших в ожидании отца.
Расцвела прекрасная киевская весна. Зазеленел тенистый семинарский сад, зацвели каштаны. Наш больной начал понемногу ходить.
Однажды вечером я зашел из перевязочной в палату. Почти все больные спали. Было тихо. Только от дальнего окна доносилось какое-то мурлыканье. Я подошел поближе. На широком подоконнике открытого окна сидел, по-восточному поджав под себя ноги, Ахмедзян. Последние лучи заходящего солнца освещали его худую, костлявую фигуру. А сам он, мечтательно глядя куда-то вдаль, что-то тихонько напевал. «Тю-ю-лю-лю, тю-лю-лю»,— еле слышно слетало с его губ и таяло в душистом воздухе. И в этом заунывном напеве звучало что-то такое чистое, хорошее, успокаивающее и удовлетворенное, что и у меня как-то тепло и радостно стало на сердце. Ведь удалось же все-таки нам уберечь нашего
Ахмедзяна от перевода на первый этаж, в палату безнадежных!
Я тихонько направился к выходу. А вслед все еще неслись тихие, нежные звуки: тю-лю-лю, тю-лю...
Желаем и вам, дорогие товарищи, пережить в вашей будущей врачебной жизни побольше таких весенних вечеров!
3. Трудный вопрос
В первые месяцы своей самостоятельной работы на участке я как-то получил вызов на линию к больной жене путевого обходчика (после демобилизации я начал работать на железной дороге, дело было в тяжелом 1919 году). С большими трудностями добравшись на ручной дрезине до одинокой будки этого обходчика, я увидел ужасающую картину. В небольшой душной комнате жались в углу пятеро грязных, оборванных детей. На примитивной кровати, почти без подстилки, лежала чрезвычайно истощенная, смертельно бледная сравнительно еще молодая женщина. На ней была грязная, пропитанная гноем и кровью сорочка. Все это издавало нестерпимый запах гниения; тысячи мух вились вокруг. Когда я приступил к осмотру больной, то обнаружил, что вся ее левая молочная железа была разрушена далеко зашедшим раковым процессом. Среди распавшихся тканей кое-где просвечивали оголенные ребра.
С помощью подоспевшего в это время обходчика я привел больную в порядок, обмыл ее, обработал огромную раковую язву, наложил массивную повязку, кое-как привел в надлежащий вид постель. Женщина сохраняла полное спокойствие и лишь жалобно благодарила меня за заботу.
Но как только все это было сделано, она настойчиво стала просить мужа увести из помещения детей. И тут, оставшись наедине со мной, она разразилась судорожными рыданиями и, в отчаянии простирая ко мне руки, начала умолять: «Доктор, ради всего святого, сделайте так, чтобы я умерла! Вы видите, какие несчастные из-за моей болезни наши дети. Муж не в силах управиться и со службой и с домашней работой. Когда я умру, он найдет какую-нибудь женщину, которая заменит моим детям мать. Спасите нас, доктор! Если вы поможете мне умереть, я и на том свете буду благословлять вас и вечно молиться за вас...» Мои объяснения, что это сделать нельзя, что врач не смеет умерщвлять больного, вызывали только новые потоки слез и еще более отчаянные мольбы и заклинания...
Долго продолжался этот душераздирающий диалог... Наконец я уехал, так, конечно, и не выполнив главной просьбы этой несчастной, исстрадавшейся, но такой благородной в своем бедственном положении женщины. А потом часто думал, иногда думаю и теперь, спустя полвека после этого «вызова к больной»: какой же трагически жестокой бывает действительность! И какие трудные, неразрешимые вопросы ставит она иногда перед врачом...
4. Тяжелые годы
Когда вспоминается бурная эпоха гражданской войны, то кажется, что наиболее трудными были 1919 и 1920 годы. В них как бы сконденсировались все те бедствия и разрушения, которые принесли нашей Родине отчаянные попытки внутренней и внешней реакции потушить пламя, зажженное Великой Октябрьской революцией. А бедствия эти были неисчислимы!