О себе (сборник)
Шрифт:
Изгнание бесов… «Любовь все спасет», прощение — как непросто было это играть Дорониной, перенесшей столько несправедливости во время раздела МХАТа… (Никак не ожидал такого упоения, с которым сильные мужчины беззастенчиво травили тогда женщину.) И она поневоле вносила все происшедшее с нею в роль. И сама же боролась с этим, понимая, как далек от мстительной страсти жертвенный характер Анны Григорьевны.
Мне кажется, эта роль помогла ей жить в то время.
Есть роли, которые делает актер, и есть роли, которые делают актера, меняют его самого.
И
Бурков замечательно рассказывал… Обычно он это делал, когда возникала напряженность во время репетиций. В первой же паузе он начинал какой-нибудь смешной рассказ. И в его смехе, в его лукавой интонации рассказчика было что-то очень-очень знакомое… Шукшин! Он продолжал жить в нем. Как до сих пор продолжает жить Эфрос в своих актерах.
Режиссеры не уходят. Они прячутся в своих актерах.
Мой любимый бурковский рассказ — о посещении Брежневым спектакля «Так победим!» по пьесе Михаила Шатрова. Бурков играл в этом спектакле рабочего, который встречается с Лениным.
По случаю прихода Брежнева все преобразилось — в буфете появились дефицитные тогда кипрские апельсины. И Бурков, понимая, что эта роскошь весьма временная, купил пару апельсинов домой. Запрятал в карманы штанов и отправился в гримерку.
Но все закулисье было заполнено добрыми молодцами. Один из них молча преградил ему дорогу — взгляд уперся в оттопыренные карманы бурковских штанов.
Бурков молча вынул один апельсин. Молодец молча кивнул, но продолжал недвижно стоять. Бурков все так же молча вынул второй апельсин. И добрый молодец освободил дорогу.
Брежнев и члены Политбюро появились в ложе. Раздались аплодисменты.
Брежнев был продолжением все той же кафкианской жизни. Полководец, не выигравший ни одного сражения, но удостоенный всех высших воинских наград; писатель, награжденный высшей премией по литературе, не написавший ни одной книги; оратор, нечленораздельную речь которого транслировали телевидение и радио; мудрый правитель страны, находившийся в глубоком маразме, о котором страна сочиняла бесконечные анекдоты.
Спектакль начался.
«Ленин, — рассказывал Бурков, — по замыслу режиссера должен был скромно, этак бочком, войти в свой кабинет.
Как только Ленин показался в кабинете, в тишине зала отчетливо послышался голос, до боли знакомый миллионам:
— Это Ленин?
— Да, — шепотом ответил кто-то в ложе.
— Надо его приветствовать? — спросил Генсек.
— Не надо, — прошептал достаточно громко кто-то из членов Политбюро.
В это время на сцене появилась секретарша Ильича.
— Кто это? — тотчас осведомился на весь театр Генсек.
— Секретарша, — зашептали в ложе.
— Она хорошенькая, — отметил Леонид Ильич.
Зал испуганно слушал.
Но опять любимый голос:
— Кто это?
— Крупская, — ответил шепот.
— Крупская? Молодая, — удивился Брежнев.
Наступила очередь Буркова. Он вышел на сцену и произнес текст.
— Пусть повторит. Я не услышал, — раздался голос Брежнева.
В ответ послышался
Но управлять спектаклем Генсеку явно понравилось. И когда какая-то оппозиционерка на сцене посмела возражать Ленину, Брежнев был категоричен:
— Пусть она уйдет! — услышал зал.
После этого Генсека тихонечко увели на время из ложи. Но он был упрям и вскоре вернулся. И угодливый член Политбюро объяснил происходившее на сцене:
— Это Арнольд Хаммер говорит с Лениным.
— Разве Хаммер в Москве? — искренне удивился на весь театр Генсек.
И тут кто-то не выдержал. Точнее, посмел не выдержать. Или было нужно, чтоб не выдержал. Раздался чей-то смех. И тотчас напряженное молчание зала перешло в общий, очень нервный хохот.
После этого Брежнева увели смотреть любимый хоккей».
На самом деле это была не смешная, но очень трагическая история про Кремль и власть. Плохо слышащего и еще хуже понимающего больного человека привели на спектакль старики-соратники, желавшие любой ценой сохранить неизменность ситуации. И потому не отпускали его на покой, заставляли играть в вождя.
Но видно кто-то был против.
«Если звезды зажигают, значит, это кому-то нужно», — как справедливо написал советский поэт. И кому-то было, видимо, нужно продемонстрировать полный маразм несчастного Генсека. Брежнев плохо слышал, но сцена и ложа были напичканы микрофонами. И они усилили и без того громкий голос глуховатого Генсека.
И на следующий день о маразме Брежнева говорила «вся Москва».
Пока на сцене шла одна пьеса, в ложе, возможно, разыгралась вторая.
Уже через несколько месяцев Брежнев умер… И вскоре Генсеком стал находившийся в тот день в ложе руководитель КГБ Андропов.
Советский Декамерон
И еще одну мою пьесу, «Наш Декамерон», также поставил Роман Виктюк.
Тогдашнее министерство культуры очень любило конкурсы. И как-то я получил приглашение участвовать в очередном конкурсе, который назывался «Наш современник — герой нашего времени».
Тема показалась мне любопытной. Вокруг шла всеобщая бесстыдная продажа: тайная — интимных уголков тела и явная — интимных уголков души. И эта продажа приобрела в стране такой размах, что героем нашего времени, его символом могла быть только одна профессия.
И я написал пьесу о проститутке. Только не о несчастной и жалкой. Но проститутке-победительнице.
О героине и хозяйке нашего времени.
Виктюк поставил пьесу уже после перестройки — в Театре Ермоловой.
Занавесом спектакля он сделал копию занавеса Большого театра. Это был золотой занавес с гербом Страны Советов. Занавес — символ Империи. Ведь на сцене Большого театра — любимого театра Сталина — со сталинских времен проходили государственные торжества. И когда этот торжественный государственный занавес поднимался, за ним и оказывалась она. Героиня нашего времени. Служительница бессмертной и древнейшей профессии.