О собственности
Шрифт:
Кто из нас утвердит эту идею справедливости, — не существенно, лишь бы достичь ее. Справедливость имеет еще то преимущество, помогающее опровергнуть суждение о правильности приведенных ранее расчетов, что она доставляет единственное прочное счастье тем людям, которые ее соблюдают, и в то же время представляет благо для всех. Слава же не может принести мне пользы, так же как она не может служить добрым намерениям других людей. Человек, действующий из любви к ней, может содействовать общественному благу, но если он и содействует, то путем косвенным и побочным. Слава представляет цель ложную и обманчивую. Если она означает, что обо мне складывается суждение более положительное, чем я заслуживаю, то стремиться к ней порочно. Если же она дает точное отражение моих свойств, то она полезна только в том смысле, что она поможет мне сделать много добра тем людям, которым хорошо известны пределы моих дарований и честность моих намерений.
Жажда славы, укоренившись в душах, сформировавшихся при теперешней системе, часто приводит к еще большим порокам. Себялюбие — это тот плод, который порождается привилегиями. Поэтому когда это себялюбие перестает искать удовлетворения в общественных делах, то оно очень часто суживается до поисков личных удовольствий либо чувственных, либо интеллектуальных. Но этого не может быть там, где уничтожены привилегии. Там не будет условий, потворствующих
Глава V
ВОЗРАЖЕНИЕ ПРОТИВ НАШЕЙ СИСТЕМЫ, ОСНОВАННОЕ НА ЕЕ НЕУСТОЙЧИВОСТИ
Основания этого возражения. — Его серьезное значение. — Ответ. — Введение системы должно быть обусловлено: 1) глубоким чувством справедливости; 2) ясным пониманием существа счастья, как явления чисто интеллектуального, не доставляемого чувственными радостями или иллюзорными удовольствиями. — Влияние перечисленных страстей. — Личная предусмотрительность или тщеславие не будут побуждать людей к накоплению богатств.
Теперь перейдем к другому возражению. Иногда те, кто не согласен с излагаемым здесь учением, говорят, «что равенство, возможно, содействовало бы совершенствованию людей и их счастью, если бы только человеческая природа допускала длительное сохранение подобных общественных условий, однако все такие надежды должны оказаться бесплодными. Под знаменем равенства сегодня наступит замешательство, а завтра вернутся старые пороки и привилегии. Богатые, принеся самые Щедрые жертвы, приведут общество только к варварству, с которого, как с нового детства, снова должно начаться развитие идей и начал гражданского общества. Природу человека нельзя изменить. В обществе обнаружится по крайней мере несколько порочных и коварных членов, которые попытаются обеспечить себе некоторые преимущества по сравнению с остальными. Человеческие умы не приобретут такого полного единообразия, которое требуется при состоянии имущественного равенства; разнообразие мнений, которое до известной степени навсегда сохранится, должно неизбежно ниспровергнуть утонченную систему умозрительного совершенства».
Из всевозможных возражений это самое существенное. Нам очень важно в таком серьезном вопросе не поддаться на какие–либо соблазны произвольных умозаключений. Было бы действительно плачевно, если бы, расставшись с теми общественными условиями, при которых достигнуты такие успехи человеческим сознанием, мы погрузились бы в варварство в попытке осуществить пустые измышления. Но хуже всего, если только это возражение правильно, что нет никаких средств для устранения такой опасности. Человеческий разум неизбежно развивается. То, что он видит и чему удивляется, он рано или поздно захочет достичь. Таковы неустранимые законы нашей природы. Но ведь невозможно не видеть прелести равенства и не обольститься теми преимуществами, которые оно обещает. Последствия ясны. Люди, согласно этим рассуждениям, склонны некоторое время успешно двигаться вперед, но затем в самом своем стремлении к дальнейшим успехам они неизбежно опускаются ниже уровня своих возможностей и оказываются вынуждены снова вступить на повседневную стезю. В этом возражении человек изображается как горький неудачник, у которого достаточно разума, чтобы понять, где добро, но слишком мало его, чтобы суметь это добро осуществить. Посмотрим, действительно ли равенство, однажды установленное, окажется таким ненадежным, как здесь изображено.
Приступая к ответу на это возражение, надо прежде всего запомнить, что предполагаемые нами здесь условия равенства не представляют собой результата случайных обстоятельств, не возникают по приказу начальства и не создаются в итоге весьма убедительных внушений немногих просвещенных мыслителей, но вытекают из серьезных и продуманных убеждений общины в целом. Мы предполагаем, что подобные убеждения могут возникнуть сейчас среди небольшого числа людей, живущих совместно в обществе; если же это возможно в маленькой общине, то нет достаточных оснований предполагать, что они невозможны сначала в большой общине, а затем в еще более обширной.
Мы должны теперь рассмотреть вопрос, Могут ли подобные убеждения сохраниться навсегда, после того как они раз усвоены.
Такие убеждения покоятся на двух представлениях, возникающих в сознании, одно — о справедливости, другое — о счастье. Имущественное равенство не может в человеческом обществе принять определенные формы, пока в сознании глубоко не запечатлеется понимание того, что подлинные потребности каждого человека обосновывают его единственно справедливое притязание на овладение любым видом благ. Если бы общий разум человечества когда–нибудь достиг той степени просвещения, которая нужна для прочного усвоения этой истины, притом такого глубокого, чтобы не допускать никаких возражений и сомнений, то мы бы все с одинаковым ужасом и презрением отнеслись к человеку, накапливающему собственность, в которой он не нуждается. В своем воображении мы представили бы себе все зло, неизбежно вызываемое состоянием привилегий, и наряду с этим — счастье, сопутствующее свободе. Наша мысль была бы теперь чужда стремлению приобрести что–нибудь ненужное нам самим, но полезное другим, или жажде накопления собственности в целях получения какой–то власти над умами соседей, как она сейчас чужда греху убийства. Ни один человек не может оспаривать того, что условия имущественного равенства, однажды установленные, помогут сильному сокращению дурных склонностей людей. Но преступление, нами сейчас обсуждаемое, гораздо страшнее всех тех, которые совершаются при теперешнем состоянии общества. Человек, вероятно, не способен ни при каких условиях совершать такие действия, которые по его ясному и неоспоримому представлению противоречат общему благу. Но как бы то ни было, едва ли можно поверить, что кто–нибудь в состоянии ради воображаемого собственного удовольствия с легкостью причинить вред обществу, если только его собственная душа не была уже прежде ранена обидами, причиненными обществом благодаря его устройству. Мы рассматриваем здесь тот случай, когда человек, даже не считая себя обиженным, предумышленно ниспровергает такие счастливые условия, которые невозможно описать, для того, чтобы содействовать восстановлению всех тех бедствий и пороков, которыми человечество было заражено с первых страниц своей истории.
Идея равенства, описываемая нами, обязана своим господством над умами тем представлениям о личном счастье, которые с ней связаны. Она вытекает из простой, ясной и неопровержимой мысли, возникшей в человеческом уме, — мысли, что мы прежде всего нуждаемся в определенных условиях для физического существования и в убежище, но что после этого наше истинное благополучие заключается в развитии интеллектуальных способностей, в познании истины и в применении своих добрых качеств. С первого взгляда может показаться, что эта теория упускает из виду часть опытной истории человеческого разума, чувственные наслаждения и радости, создаваемые воображением. Но это упущение только кажущееся, а не реальное. Как бы велико ни было количество удовольствий, доступных нам, предусмотрительный человек пожертвует низменными радостями для более возвышенных. Сейчас ни один человек, содействовавший счастью других или наблюдавший его с открытой душой, не станет отрицать, что из всех ощущений это самое радостное. Но тот, кто склонен хотя бы к малейшему злоупотреблению чувственными удовольствиями, соответственным образом уменьшает свою способность пользоваться этой высокой радостью. Излишне прибавлять, даже если это и имеет какое–либо значение, что строгая умеренность представляет верный способ получения наивысшего удовольствия от пользования чувственными радостями. В этом заключалась теория Эпикура [23] и такой должна быть система каждого человека, который когда–либо глубоко задумывался над сущностью человеческого счастья. Что касается иллюзорных радостей, то они совершенно несовместимы с высоким счастьем. Если мы хотим содействовать счастью других или радоваться ему, то мы должны постараться узнать, в чем оно заключается. Но знание это — непримиримый враг химеры. По мере того как разум подымается до истинной своей высоты, он освобождается от предрассудков, представляющих причину наших бед, он становится неспособным извлекать удовольствие из лести, славы или власти и вообще из любого источника, не совместимого с общим благом, или, иначе говоря, не составляющего его части. Самое существенное из всех видов знания заключается в понимании того, что я лично представляю собой лишь каплю в океане мысли. Поэтому первым основанием для познания сущности человеческого счастья, неотделимого от состояния равенства, является понимание того, что я извлеку бесконечно больше радости из простоты, умеренности и правды, чем из роскоши, власти и славы. Какой же соблазн к накоплению может испытывать человек, придерживающийся такого убеждения и живущий в условиях имущественного равенства?
23
Эпикур (342–270 до н. э.) — греческий философ, положивший в основу этики принцип удовольствия. Его система получила название эпикуреизма. Эпикур утверждал, что упразднение страданий, создаваемых лишними потребностями, заботами и страхами, обеспечивает состояние устойчивого удовольствия.
Этот вопрос постоянно затмевался учением, которое распространялось писателями–моралистами, — учением о независимости друг от друга разума и страстей. Такое их разделение всегда вводит в заблуждение. Из скольких элементов состоит человеческое сознание? Ни из скольких! Оно просто заключается в ряде мыслей, следующих одна за другой, начиная с первой минуты нашего существования и кончая завершающей [24] . Понятие страсти, вызвавшее столько недоразумений в философии сознания, но не соответствующее никакому реальному явлению, постоянно меняет свое содержание. Порой оно применяется без различия в отношении все тех явлений мысли, которые при своей исключительной яркости сопровождаются такими сильными реальными или воображаемыми побуждениями, что толкают нас с необычной энергией на действия. Так, например, мы говорим о страстном милосердии, патриотизме или мужестве. Порой это слово означает только те живые стремления, которые при тщательном рассмотрении оказываются основанными на заблуждении. Первоначальное значение этого слова не может быть оспариваемо. Страстное желание вытекает из известного состояния сознания и всегда должно находиться в определенном отношении к предполагаемой ясности задачи и к важности практического результата. При вторичном значении этого слова учение о страстях было бы совершенно безобидно, если бы мы привыкли отличать определение от определяемого понятия. Тогда было бы ясно, что это учение просто утверждает постоянную подверженность человеческого сознания точно тем же заблуждениям, которые наблюдаются сейчас, или, иными словами, что оно настаивает на неустранимом постоянстве сознания в противоречие с учением о необходимом совершенствовании интеллекта. В самом деле, кто не видит в приведенном выше случае нелепого предположения, что возможен такой человек, который, ясно понимая, в какую сторону призывают его справедливость и собственные интересы, стал бы неудержимо по заблуждению стремиться в другую? Несомненно, что человеческий рассудок подвержен колебаниям. Но существует такая степень убежденности, которая делает невозможным для нас извлекать удовольствие из невоздержанности, власти или славы, и к ней нас некогда приведет непрестанный прогресс мысли.
24
Кн. IV, гл. VII.
Годвин ссылается на кн. IV, гл. VII «О механике человеческого сознания», где он утверждает непрерывность потока мыслей. «Дело обстоит так, что на наше тело непрерывно действует бесчисленное количество возбудителей и самый слабый из них не доходит с ясностью до сознания только вследствие того, что более сильный возбудитель преодолевает его».
Предположение о ненарушимости системы имущественного равенства после ее введения под воздействием разума и убеждений не будет подлежать серьезному сомнению, если мы сумеем создать себе ясное представление о действии этой системы. Предположим, что мы посетили общину людей, которые привыкли трудиться в соответствии с потребностями всех в целом и передавать немедленно и безоговорочно соседям то, в чем они сами не нуждаются, но в чем последние испытывают непосредственную надобность. Здесь тотчас устраняется основная и простейшая причина личного накопления. У меня нет надобности копить с целью обеспечить себя от несчастных случаев, болезней или инвалидности, так как бесспорность притязания на обеспечение не подвергается в этих случаях никаким сомнениям, и каждый человек привыкает с ними считаться. Вообще в значительных количествах можно будет накопить лишь вещи весьма тленные, ибо обмена не будет существовать; поэтому все, что я не смогу лично употребить, ничего не прибавит к сумме моего богатства. Кроме того, надо отметить, что хотя накопление в частных целях будет в этих условиях в высшей степени неразумно и нелепо, но это ни в коем случае не исключает такого накопления, которое может потребоваться на случай общественных бедствий. Если предшествующее рассуждение сколько–нибудь правильно, то такого рода накопления не будут подвергаться никакой опасности. Прибавим к этому, что неизменное благоразумие позволит предотвратить такие бедствия. Хорошо известно, что голод главным образом вызывается мерами предосторожности и ложными страхами людей; вполне разумно предположение, что, достигнув известной степени опытности, люди постепенно сумеют избегать неурожаев и других бедствий.