О трагическом чувстве жизни
Шрифт:
X. Религия, мифология загробной жизни и апокатастасис
,
,
(Платон, Федон)
Чувство божественного и Бога, а также основанные на нем вера, надежда и любовь, являются, в свою очередь, основой религии. Из веры в Бога рождается вера в людей, из надежды на Него - надежда на людей, а из милосердия, или сострадания, к Богу - ибо, как сказал Цицерон (De natura deorum, кн. 1, гл. 41), est enim pietas iustitia adversum deos {202}– милосердие по отношению к людям. На Бога уповает не только Человечество, но и вся Вселенная, она одухотворена и одушевлена, так как, согласно христианской вере, Бог есть всяческая во всех. Как сказала святая Тереса, а Мигель де Молинос {203} повторил, придав этим словам более суровый и безнадежный смысл, душа должна отдавать себе отчет в том, что нет
201
«Ад» пожалуй, оно и всего уместнее для человека, которому предстоит переселиться в иные края, - размышлять о своем переселении и пересказывать предания о том, что ждет его в конце путешествия» (Платон. Собр. соч. в 4-х т. т. 2. С. 11).
202
est enim pietas iustitia adversum deos– благочестие есть справедливость по отношению к богам (лат.).
203
Мигель де Молинос (1628-1691) - испанский гетеродокс, чья доктрина, так называемый молиносизм, представлена в его «Духовном руководителе», трактате, оказавшем большое влияние на его эпоху и послужившем фундаментом для квиетизма. Приговорен к пожизненному тюремному заключению, отрекся от своих доктрин.
Связь души с Богом, ее более или менее глубокое единение с Ним, это и есть то, что мы называем религией.
Что такое религия? В чем состоит ее отличие от религиозности и как они соотносятся между собой? Каждый определяет религию в соответствии с тем, как он чувствует ее в своей собственной душе, а не согласно тому, как он изучает ее в других людях, и мы не можем определить, что такое религия, если так или иначе ее не почувствуем. По словам Тацита (Hist., V, 4), иудеи «считают богопротивным все, что мы, римляне, признаем священным, и, наоборот, все, что у нас запрещено как преступное и безнравственное, у них разрешено», profana illic omnia quae apud nos sacra, rursum conversa apud illos quae nobis incesta. Вот почему он, римлянин, называет иудеев (V,13) народом, погрязшим в суевериях, но не знающим религии: gens superstitioni obnoxia, religionibus adversa, вот почему останавливаясь на христианстве, с которым он был очень плохо знаком и едва ли отличал от иудаизма, он называет его зловредным суеверием, existialis superstitio, возникшим вследствие ненависти к роду людскому, odium generis humani (Ab. excessu Aug., XV, 44). Так думал Тацит и многие другие. Но где проходит граница между религией и суеверием? Или где кончается религия и начинается суеверие? В чем критерий, позволяющий их различать?
Нам следовало бы бегло, пусть даже поверхностно, просмотреть основные определения религии, соответствующие чувству каждого из тех, кто эти определения сформулировал. Религия скорее описывается, чем определяется, и скорее чувствуется, чем описывается. Но если какое-то из этих определений в последнее время возымело значительный успех, то это определение Шлейермахера, согласно которому религия это естественное чувство зависимости от чего-то стоящего над нами и желание вступить в контакт с этой таинственной силой. Недурно и определение У.Германа (из уже цитировавшегося произведения), согласно которому религиозная жажда человека есть желание обрести истину своего человеческого существования. И чтобы закончить с чужими свидетельствами, я процитирую трезвое и проницательное определение Курно: «Религиозные явления суть необходимые следствия склонности человека к вере в существование невидимого, сверхъестественного и лучшего мира, склонности, которая могла восприниматься то как воспоминание предшествующего состояния, как предчувствие того, что уготовано нам в будущем» (Trait de l'enchainement des idees fondamentales dans les sciences et dans l'histoire, §396). Вот мы и пришли к тому, что уготовано Нам в будущем, к вечной жизни, иначе говоря, мы пришли к Человеческой цели Вселенной, то есть к Богу. Сюда ведут все религиозные дороги, ибо это и есть сущность всякой религии.
Религия, начиная с религии дикаря, который персонифицирует в фетише всю Вселенную, в действительности вытекает из жизненной необходимости придать человеческую цель Вселенной, Богу, а А для этого необходимо приписать Богу самосознание и сознание своей цели. И можно сказать, что религия это не что иное, как единение с Богом, если воспринимать Бога так, как воспринимает Его каждый из нас Бог придает жизни трансцендентные смысл и цель; но Он делает это таким образом, что эти смысл и цель значимы для каждого из нас, верующих в Него. Таким образом Бог существует для человека, так же как человек существует для Бога, ибо из любви к человеку Он явился человеку, стал человеком, вочеловечился.
Эта религиозная жажда единения с Богом имеет свою цель не в науке и не в искусстве, но в самой жизни. «Кто владеет наукой и искусством, у того уже тем самым есть религия; а кто не владеет ни тем ни другим, у того пусть будет хотя бы религия», - говорил во время одного из своих весьма частых приступов язычества Гете. А впрочем, говорил ли это действительно он, Гете...
Желать соединиться с Богом это не значит желать потеряться и раствориться в Нем; ибо потеряться и раствориться это значит уничтожиться, погрузившись в нирвану, в этот сон без сновидений; наше желание соединиться с Богом означает скорее желание овладеть Богом, нежели желание, чтобы Бог овладел нами. Когда, имея в ввиду человеческую невозможность богатому войти в Царство Небесное, ученики спросили Иисуса, кто же спасется, а учитель ответил им, что человекам это невозможно, Богу же все возможно. Петр сказал Ему: «Вот мы оставили все и последовали за Тобою; что же будет нам?». И ему в ответ Иисус сказал не о том, что они должны будут погрузиться в Отца, а о том, что сядут они на двенадцати престолах судить двенадцать колен Израилевых (Матф. XIX, 23-26).
Испанец, испанец до мозга костей, Мигель де Молинос, в своем Духовном руководителе, помогающем душе и направляющем ее по духовному пути для достижения совершенного созерцания и богатого сокровища внутреннего мира сказал (§175): «Тому, кто хочет преуспеть в мистическом познании, следует отрешиться и отказаться от пяти вещей: во-первых, от вещей сотворенных; во-вторых, от вещей временных; в-третьих, от самих даров Духа Святого; в-четвертых, от самого себя; и в-пятых, надо отрешиться от самого Бога». И добавляет, что «последнее является наиболее совершенным состоянием души, поскольку душа, отрешившись от самой себя, теряет себя в Боге, и только та душа, что себя потеряет, сумеет себя обрести». О да, Молинос - истинный испанец, и не менее испанским является это парадоксальное выражение квиетизма, а скорее - нигилизма, ведь в другом месте он сам говорит о самоуничтожении в Боге. Однако не менее, а может быть даже и еще более испанцами были иезуиты, которые с ним воевали, вполне законно возражая против небытия. Ведь религия не есть жажда самоуничтожения, напротив, она есть страстное желание всей полноты бытия, жажда жизни, а не жажда смерти. «Вечная религия, живущая в недрах человеческой души..., индивидуальное сновидение человеческого сердца, это культ его бытия, поклонение жизни», - говорит Флобер (Par les champs et par le greves, VII).
Когда на заре Нового времени, в эпоху Возрождения, возрождается языческое религиозное чувство, оно принимает конкретную форму, выразившись в рыцарском идеале с его кодексами любви и чести. Но это было христианизированное язычество, язычество, принявшее крещение. «Женщина, прекрасная дама - donna– была божеством этих суровых сердец. В памятниках этой первоначальной эпохи, если поискать, всегда можно найти этот идеал женщины во всей его чистоте и всемогуществе: целая Вселенная была женщиной. На заре Нового времени так было в Германии, во Франции, в Провансе, Испании и Италии. В соответствии с этим образом изображалась история; троянцы и римляне походили на странствующих рыцарей, так же как и арабы-сарацины, турки, султан и Саладин... В этом вселенском братстве ангелы, святые, чудеса, рай, существовали в странном сочетании с фантастическими и сладострастными чертами восточного мира, и все это в крещении нареклось рыцарством». Так сказал недавно Франческо де Санктис (Storia della letteratura italiana, II). По его словам, для людей той эпохи «даже в раю наслаждением влюбленного было созерцание своей дамы - Madonna, ~ и без своей дамы он не пожелал бы отправиться в рай'. Действительно, чем было рыцарство, которое позднее Сервантес, вознамерившись покончить с ним при помощи смеха, очистил и христианизировал в Дон Кихоте, если не поистине чудовищным религиозным гибридом язычества и христианства, Евангелием которого была, быть может, легенда о Тристане и Изольде? И разве не является кульминацией христианской религии мистиков - этих странствующих рыцарей, искателей божественного, - культ обожествленной женщины, культ Девы Матери? И что такое мариолатрия Святого Бонавентуры, этого трубадура Пресвятой Девы Марии? То была любовь к самому источнику жизни, любовь к тому, что спасает нас от смерти.
Но к концу Ренессанса от этой религии женщины перешли к религии науки; вожделение кончилось тем, что уже изначально содержалось в его глубинной основе: любопытством, страстным желанием вкусить от плода древа познания добра и зла. Вся Европа ринулась учиться в Болонский Университет. На смену рыцарству пришел платонизм, стремление разгадать тайну мира и жизни, но, в сущности, лишь для того, чтобы спасти жизнь, которую прежде хотели спасти посредством культа женщины. Человеческое сознание стремилось проникнуть в Универсальное Сознание, но, может быть, даже не отдавая себе в этом отчета, только лишь для того, чтобы спасти себя.
Дело в том, что мы чувствуем и воображаем себе Универсальное Сознание - и в этом чувстве и воображении проявляем свою религиозность - только для того, чтобы спасти каждое из наших индивидуальных сознаний. Почему?
Я должен еще раз повторить, что страстное желание бессмертия души, ее вечности, так или иначе присутствующее в нашем личном и индивидуальном сознании, является, так же как и страстное желание бытия Бога, сущностью религии. Одно без другого не существует, потому что, по сути дела, это одно и то же. Но как только мы предпринимаем попытку конкретизировать и рационализировать наше желание бессмертия, определить его для самих себя, возникает еще больше трудностей, чем при попытке рационализировать Бога.
Чтобы оправдать бессмертную жажду бессмертия перед нашим собственным слабым разумом, апеллировали также к общему признанию людей: Реrтапеrе animos arbitratur consensu nationum omnium {204} , как говорил, вместе с древними, Цицерон (Tuscul. Quaest., XVI, 36); но тот же самый компилятор чувств, которые испытывали древние, признавался, что, пока он читал платоновского Федона, пока и соглашался с приводимыми там доводами в пользу бессмертия души; но как только он закрывал книгу и начинал своим собственным умом решать эту проблему, все его согласие улетучивалось, assentio omnis illa illabitur (cap. XI). И то же самое происходит с каждым из нас, то же происходит со Сведенборгом, самым отважным визионером мира иного, по признанию которого, говоря о загробной жизни без ученых мудрствований о природе души и способе соединения души с телом, он верит, что после смерти будет жить в блаженстве и славе, как человек среди ангелов; но как только он начинает думать о доктрине соединения души с телом, или о гипотезе относительно данного соединения, тотчас же возникают сомнения насчет того, где находится душа - там или здесь, и как только возникает этот вопрос, идея загробной жизни ускользает от него (De caelo et inferno, §183). А все-таки «тем, что меня волнует, беспокоит, утешает, тем, что может подвигнуть меня на самоотверженные поступки и на самопожертвование, является не что иное, как судьба, ожидающая меня или мою личность, пусть даже ее происхождение, природа и сущность недоступны познанию, вследствие чего философам остается удовлетвориться выводом о том, что моя личность должна будет исчезнуть», - говорит Курно (Traite..., §297).
204
Реrтапеrе animos arbitratur consensu nationum omnium (Tuscul Quaest., XVI, 36) - Все народы признают, что душа сохраняется (после смерти) (лат.) (Цицерон).