О трагическом чувстве жизни
Шрифт:
Должны ли мы принять простую и нерассуждающую веру в вечную жизнь, не пытаясь представить себе, какой должна быть эта вечная жизнь? Это невозможно; ничто не может принудить нас к этому. И тем не менее есть такие люди, которые выдают себя за христиан и оставляют этот вопрос почти без всякого внимания. Возьмите какую-нибудь книжку по протестантизму, самую просвещенную, то есть самую рационалистическую, самую культурную, Dogmatik доктора Юлия Кафтана, к примеру, и из 668 страниц, составляющих ее шестое издание (издание 1909 г.), только лишь одна, последняя, страница посвящена этой проблеме. На этой странице вслед за утверждением о том, что Христос есть как начало и середина, так и цель Истории, и что те, кто пребывает во Христе, достигнут полной жизни, вслед за утверждением о вечной жизни тех, кто пребывает во Христе, ни слова не говорится о том, чем эта жизнь может быть. От силы четыре слова посвящены
Да, это благоразумно, рационально, а кто-то скажет - благочестиво, не желать проникнуть в то, что для нашего сознания является заповедной тайной, не упорствовать, пытаясь представить себе Рай столь же отчетливо и зримо, как он представлен в Божественной комедии. Истинная вера, истинное христианское благочестие, скажут нам, состоит в непоколебимой уверенности в том, что Бог, по благодати Христа, так или иначе, уготовил нам жизнь в Нем, в Сыне Его; что, поскольку судьба наша находится в его всемогущих руках, мы должны положиться на высшую волю и верить в то, что Он наилучшим образом приготовит нас к последней цели жизни, духа и Вселенной. Таково наставление, пережившее века и особенно значимое в период от Лютера до Канта.
И, несмотря на это, люди не перестают предпринимать попытки представить себе то, какой может быть эта вечная жизнь, и до тех пор, пока будут существовать люди, а не мыслящие машины, они никогда не оставят попыток постичь это. Существуют книги по богословию - или якобы по богословию, - заполненные исследованием того состояния, в котором жили блаженные, способа блаженства и качеств тела блаженного, ведь душа не может представить себя без какого-либо тела.
И этой же самой потребности составить себе конкретное представление о том, чем может быть эта иная жизнь, отвечает, в значительной мере, несокрушимая жизненность таких доктрин, как спиритизм, метемпсихоз, учение о переселении душ на небесные светила, и другие аналогичные доктрины, которые столько раз уже объявлялись побежденными и мертвыми, и еще столько же раз возрождались в той или иной, более или менее новой форме. И намерение абсолютно не обращать на них внимания и не искать в них никакого непреходящего содержания было бы неслыханной глупостью. Человек никогда не согласится отказаться от попыток представить себе эту иную жизнь в конкретном образе.
Но разве возможно представить себе вечную и бесконечную жизнь после смерти? Разве возможна жизнь духа вне тела? Разве возможен сам такой дух? Разве возможно чистое сознание, лишенное телесного организма? Декарт поделил мир между мышлением и протяженностью, и этот дуализм внушила ему христианская догма о бессмертии души. Но является ли протяженность, материя, тем, что мыслит или одухотворяется, или же мышление является протяженным и материализуется? Самые проклятые метафизические вопросы возникали практически - благодаря чему они и приобретали свою значимость, переставая быть тщетными спорами праздного любопытства - из желания уяснить себе то, что имеет отношение к возможности нашего бессмертия. Ведь метафизика имеет значение только в том случае, если пытается выяснить, может ли осуществиться наше витальное желание или нет. Поэтому существуют и всегда будут существовать, с одной стороны, метафизика рациональная, а с другой - метафизика витальная, которые пребывают в постоянном конфликте друг с другом, ибо если первая исходит из понятия причины, то вторая начинает с идеи субстанции.
Если же нам удастся представить в своем воображении личное бессмертие, то не почувствуем ли мы в нем нечто не менее ужасное, чем его отрицание? «Калипсо не могла утешиться, скорбя об отъезде Улисса; в горе своем она приходила в отчаяние от своего бессмертия», - говорит нам сладкоречивый Фенелон, мистик, в начале своего Телемака. Не оказывалось ли для древних богов, как и для демонов, наказанием то, что им не дано было покончить жизнь самоубийством?
Когда Иисус взял Петра, Иакова и Иоанна и возвел на высокую гору, а затем преобразился пред ними, и одежды Его сделались блистающими, белыми, как снег, и явились им Моисей и Илия, и беседовали с Ним, Петр сказал Учителю: «Равви! хорошо нам здесь быть; сделаем три кущи: Тебе одну, Моисею одну, и одну Илии», ибо он хотел увековечить это мгновенье. Когда же сходили они с горы, Иисус не велел им никому рассказывать о том, что видели, доколе Сын Человеческий не воскреснет из мертвых. И они удержали это слово, спрашивая друг друга, что значит: воскреснуть из мертвых, ибо этого они не знали. А потом, когда Иисус встретил отца отрока, одержимого немым духом, прозвучали эти слова: «Верую, Господи! помоги моему неверию! " (Марк IX, 24).
Те три Апостола не знали, что значит: воскреснуть из мертвых Не знали этого и те саддукеи, которые спрашивали Учителя, чьею в воскресении будет жена, в этой жизни имевшая разных мужей (Матф. XXII, 23-31), на что Он сказал, что Бог не есть Бог мертвых, но живых. Действительно, другая жизнь постижима лишь в тех же самых формах, что и эта земная и преходящая жизнь. И ничуть не приоткрывает тайны все то, что апостол Павел говорит о зерне и пшенице, которая из него вырастает, отвечая на вопрос: «Как воскреснут мертвые? и в каком теле придут?» (I Kop. XV, 35).
Как человеческая душа может вечно жить и наслаждаться Богом, не теряя своей индивидуальной личности, то есть не теряя себя? Что значит наслаждаться Богом? Что такое вечность в противоположность времени? Изменяется ли душа в другой жизни или остается неизменной? Если она остается неизменной, то каким образом она живет? Если же изменяется, то каким образом сохраняется ее индивидуальность на протяжении столь длительного времени? Как отметил Курно, которого мы уже цитировали выше, иная жизнь может исключать пространство, но не может исключать время.
Если на небесах есть жизнь, значит есть и изменение, и Сведенборг заметил, что ангелы изменяются, потому что наслаждение небесной жизнью мало-помалу утрачивало бы свою ценность, если бы они наслаждались ею всегда во всей ее полноте; а поскольку ангелы, точно так же, как и люди, любят самих себя, а тот, кто любит себя, испытывает изменения своего состояния, Сведенборг добавляет к этому, что ангелы иногда грустят, и что он сам беседовал с некоторыми из них, когда они испытывали печаль (De caelo et inferno, §158, 160); во всяком случае, для нас невозможно представить себе жизнь без изменений, без какого бы то ни было роста или убывания, без печали или радости, любви или ненависти.
Дело в том, что если вечная жизнь непостижима, то тем более непостижима вечная жизнь абсолютного блаженства, блаженного видения.
Что такое блаженное видение? Прежде всего, очевидно, что это видение, а не действование, предполагается, что оно есть нечто пассивное. И не предполагает ли это блаженное видение утрату собственного сознания? Святой на небесах, говорит Боссюэ, это существо, которое едва ли имеет ощущение самого себя, до такой степени он принадлежит Богу и поглощен Его славою... «Он не может сосредоточиться на себе, потому что пребывает вне себя, во власти своей неизменной любви к источнику своего бытия и своего блаженства» (Du culte qui est du a Dieu). И говорит это антиквиетист Боссюэ. Это любовное видение Бога предполагает некое растворение в Нем. Блаженный, вполне наслаждаясь Богом, не должен ни задумываться о себе самом, ни помнить себя, ни иметь самосознание, но должен пребывать в непрерывном экстазе - - вне себя, в состоянии самоотчуждения. И преддверие блаженного видения мистики описывают как экстаз.
Кто видел Бога, тот умрет, говорит Писание (Книга Судей XIII, 22). И разве не является вечное видение Бога вечной смертью, уничтожением личности? Но Святая Тереса в главе XX своей Жизни, описав последнюю стадию молитвы, как исступление, полет или экстаз души, говорит нам, что душа летит, как будто поднятая на облаках или на крыльях могучей орлицы, но «ты летишь, не ведая, где», летишь «с наслаждением», и «если не противишься, то не теряешь сознания, по крайней мере, со мной это происходило таким образом, что я могла сознавать свой полет», то есть не теряла сознания. И Бог «не кажется удовлетворенным, когда воистину восхищает таким образом душу и приближает ее к себе, Он желает приблизить к себе также и тело, невзирая на всю его смертность и прикованность к грешной земле». «Множество раз погружается душа в Бога, а правильнее будет сказать, Господь погружает ее в себя, и, ненадолго удержав ее у себя, оставляет себе одну только волю», а не один только интеллект. Стало быть блаженное видение есть не что иное, как единение воли, в то время как «понимание и память бездействуют...как у человека, который долго спал, видел сны и еще не проснулся». Это «сладостный, упоительный, бесшумный полет». Это упоительный полет, при котором я не утрачиваю самосознания, сознаю себя отличным от Бога, с которым я соединяюсь. И, согласно этой нашей испанской святой и доктору мистического богословия, к восторгу этому восходят через созерцание Человечества Христа, то есть через созерцание чего-то конкретного и человеческого; это видение живого Бога, а не идеи Бога. И в главе XXVIII она говорит нам: «Если есть на небесах нечто - то такое, что восхищало бы взоры наши еще более, чем великая красота тел блаженных, то это величайшая слава, явленная в неповторимом образе Человечности Господа нашего Иисуса Христа»... «Это видение, - прибавляет она, - недоступно взору очей телесных, оно возможно только для очей души».