О времени и о себе
Шрифт:
Детство. Война. Эвакуация
Очень интересно слушать или читать воспоминания о детских годах людей, проживших долгую, насыщенную интересными событиями жизнь. С какого возраста мы начинаем запоминать происходящее с нами? Некоторые люди помнят, что с ними было в два года, а у некоторых не сохранилось никаких воспоминаний о себе вплоть до возраста 7–8 лет. Лев Николаевич Толстой утверждал, что его первые воспоминания связаны с десятидневным возрастом. С ним могли бы поспорить психологи и нейрофизиологи, мол, Вы гений, но не настолько же… Современная наука говорит, что в среднем обрывки воспоминаний начинают появляться у человека примерно с трех с половиной лет.
Вот я, как раз, и являюсь тем
Мама, мамина подруга, старший брат Вова и я
Дедушка Марк Абрамович и бабушка Гинда Симоновна
Ещё помню, что когда летом 1940 года мы жили на даче, не помню где, я украдкой вышел погулять, естественно, заблудился и начал плакать. Прохожие утешали меня и спрашивали мой адрес. Я отвечал, что живу «в Мочкве». Конечно, меня привели домой, но после этого меня долго называли «мочквич».
И вот – главное воспоминание, 22 июня 1941 года, это я помню очень хорошо. У нас был радиоприёмник СИ-235 и из него раздавался голос какого-то дяди, который очень волновался и, вероятно поэтому, сильно заикался. Это был Вячеслав Михайлович Молотов, он говорил о том, что началась война.
С этого дня жизнь изменилась во всей стране. Изменилась она и в нашей семье. Буквально через несколько дней мой папа, 35-летний беспартийный еврей, пошёл в военкомат и попросил записать его в добровольцы. Его тут же направили в артиллерию. При этом надо сказать, что дома осталась мама, инвалид второй группы, с двумя детьми. Мне было пять лет, а моему брату Вове – девять.
Немецкая армия приближалась к Москве. Гитлер открыто объявлял о том, что он планирует уничтожить всех евреев. К тому же, в это время откуда ни возьмись появившиеся в Москве антисемиты, которые раньше сдерживали себя, начали открыто выступать против евреев. Особенно открыто они издевались над еврейскими детьми. По этой причине мама решила изменить в документах фамилию и отчество мне и брату. Вместо еврейской фамилии Нисман и еврейского имени отца Нафтуль, она переписала нас на свою фамилию Манухина, которая звучала по-русски, и дала мне и брату отчество Анатольевич. Так что во время эвакуации я был не Леонид Нафтульевич Нисман, а Леонид Анатольевич Манухин. Через 46 с половиной лет, в своём письме от 25 декабря 1997 года, это официально подтвердил Центр розыска и информации Общества Красного Креста Российской Федерации в ответе на мой запрос.
У всех, у кого в это время уже были радиоприёмники, их отобрали. Евреям стало опасно оставаться в Москве, и они не видели другого выхода, кроме того, чтобы как можно скорее покинуть Москву.
Выехали мы из Москвы 20 июля 1941 года. Не помню почему, но ехали мы в Сталинград. Вместе с нами ехала мамина родная сестра (моя тётя Клара) со своими двумя дочками. Её муж к тому времени уже тоже был в армии. Старшей её дочке, Лиде, было шесть лет, младшей Неле – два года. Дорога была долгая и тяжёлая.
Мой старший брат Вова
Это – я
Наш папа – Нафтуль Яковлевич Нисман
Моя мама – Мария Марковна Манухина
Тётя Клара
Тётя Полина
Тем временем немецкие войска уже подходили к Сталинграду. Поэтому было решено высадить нас из поезда в городке Камышин, недалеко от Сталинграда. Поселили нас в доме выселенных из Камышина немцев Поволжья, но жили мы там совсем недолго, потому что немцы были уже совсем близко от Камышина.
Местные власти решили эвакуировать нас в более безопасное место. Но в первую очередь они решили эвакуировать детей. Я помню, как к пристани подошёл пароход и как сажали туда детей, а родители оставались на берегу. Родителям сказали, что за ними скоро придёт другой пароход. И тут мама и тётя Клара категорически отказались отпускать своих детей от себя. Мы с братом и две наши двоюродные сестры остались с мамами на пристани, чтобы помахать отплывающему пароходу. Пароход медленно отплыл, дошёл до середины Волги и почему-то остановился. Оставшиеся на берегу родители махали руками. И вдруг, прямо на наших глазах, пароход взорвался. Я помню, как будто это произошло вчера. Не буду описывать, что было с оставшимися родителями. Скажу только, что я всю свою жизнь помню, что мама тогда спасла нас с братом от смерти.
После этого нас решили перевезти в город Куйбышев (сейчас это Самара), но уже не на пароходе, а поездом. Ехали мы в так называемых теплушках, это товарные деревянные вагоны без окон и без отопления и только с одной входной-выходной дверью. Вагоны были переполнены людьми. Вокруг нас были старики и дети, все были голодны, у большинства были вши. Было много больных, они боялись за свою жизнь и теряли надежду. Я тоже заболел, но поставить диагноз мне было некому.
Мы постоянно боялись налётов немецкой авиации. Они были довольно частыми, но особенно мы боялись их ночью. Немецкие самолеты бомбили наш поезд несколько раз. Мы прыгали из вагонов и прятались, где только могли. Не всем это удавалось. Я помню, как на моих глазах люди, особенно старики и маленькие дети, попадали под бомбы и погибали.
После того, как в результате налёта немецкой авиации наш поезд разбомбили, нам пришлось долго идти пешком. Моя тётя и двоюродные сёстры шли с нами. Маме было особенно трудно, потому что у неё была ампутирована одна нога.
Наши вещи, которые мы везли из Москвы, были утеряны или украдены, мы голодали. С большим трудом, частично пешком, частично автостопом, на повозках, мы добрались до деревни Похвистнево, где установили мой диагноз – корь, желтуха и двустороннее воспаление лёгких одновременно. Антибиотиков тогда ещё не было. Как я остался жив, не знаю. Шучу, что меня неправильно лечили.