О всех созданиях – больших и малых
Шрифт:
– А какую? – спросил мальчик.
– Ну, мне позвонил мистер Рингтон и сказал, что его далматинка совсем переменилась. Она ведет себя настолько странно, что он не рискнул привести ее на прием.
– Как по-вашему, что с ней?
Я задумался.
– Конечно, это глупо, но почему-то мне сразу померещилось бешенство, самая страшная из собачьих болезней. Слава богу, благодаря строжайшим карантинным правилам нам пока удается не допустить ее в страну. Но в колледже нас так упорно предупреждали против бешенства, что я всегда держу его в уме, хотя и не ожидаю столкнуться с ним на практике.
Первые слова мистера Рингтона отнюдь не рассеяли моей тревоги.
– Последнее время Тесса стала очень злобной, мистер Хэрриот. Несколько дней назад она вдруг поскучнела и принялась рычать по всякому поводу. Откровенно говоря, она начала бросаться на чужих. Утром вцепилась почтальону в лодыжку. Крайне неприятно!
Настроение у меня еще больше упало.
– Даже укусила! Просто не верится. Она всегда была такой кроткой. Я ведь делал с ней, что хотел.
– Да-да, – пробормотал мистер Рингтон. – А уж с детьми она была просто овечкой. Я ничего не понимаю. Но пойдемте к ней.
Далматинка сидела в углу гостиной и угрюмо на нас посмотрела. Мы с ней были старыми друзьями, а потому я спокойно подошел и протянул руку со словами "Здравствуй, Тесса". Обычно в ответ она бешено виляла хвостом и только что не лизалась, но сегодня ее тело замерло и напряглось, а зубы грозно обнажились. Она не зарычала, но верхняя губа пугающе взлетела, точно на пружине.
– В чем дело, старушка? – спросил я, и клыки вновь беззвучно сверкнули, а глаза загорелись свирепой первобытной ненавистью. Я ничего не понимал – Тессу просто нельзя было узнать.
– Мистер Хэрриот, – опасливо окликнул меня хозяин. – На вашем месте я не стал бы к ней подходить.
Я отступил на шаг.
– Да, пожалуй. Вряд ли она позволит мне произвести осмотр. Но неважно, расскажите подробности.
– Собственно, рассказывать больше нечего, – растерянно ответил мистер Рингтон. – Она просто стала другой – вы же сами видите.
– Ест хорошо?
– Очень. Съедает все, что ей ни дай.
– Никаких необычных симптомов?
– Никаких, если не считать этой перемены в характере. Домашних она к себе подпускает, но, честно говоря, любого чужого человека, если он подойдет слишком близко, искусает.
Я провел пальцами по волосам.
– Какие-нибудь перемены в доме? Новорожденный ребенок? Другая прислуга? Новые гости?
– Ничего похожего. Все совершенно так же, как раньше.
– Я спросил потому, что животные иногда ведут себя так из ревности или если их раздражают какие-то перемены.
– Простите, – мистер Рингтон пожал плечами,– но у нас ничего не переменилось. Утром жена даже подумала, не сердится ли Тесса на нас за то, что во время последней течки мы три недели не выпускали ее из дома. Но это было давно. Месяца два назад.
Я обернулся к нему как ужаленный.
– Два месяца?
– Что-то около того.
Неужели и тут! Я попросил мистера Рингтона:
– Будьте добры, поставьте ее на задние лапы.
– Вот так?
Он подхватил Тессу под мышки и приподнял так, что
По-видимому, ничего другого я и не ждал: во всяком случае, два ряда вздувшихся сосков не вызвали у меня ни малейшего удивления. Хотя это было лишним, но я наклонился и, потянув за один из них, брызнул белой струйкой.
– У нее полно молока, – сказал я.
– Молока?
– Да. Ложная беременность. Побочные явления, правда, не слишком обычны, но я дам вам таблеток, и скоро Тесса опять станет кроткой и послушной.
Пока мы шли с Дэвидом к машине, я прекрасно понимал, что он думает. Конечно, он спрашивает себя: при чем тут, собственно, химия, физика и биология?
– Мне жаль, что так получилось, Дэвид, – сказал я. – Ты столько слышал от меня об удивительном разнообразии ветеринарной работы, и в первый же раз мы сталкиваемся с двумя одинаковыми случаями. Но сейчас мы едем на фермы, и, как я уже говорил, там все будет по-другому. Состояние собак было, в сущности, чисто психологическим, а на фермах ничего подобного не встретишь. Конечно, нам там приходится нелегко, но зато это настоящее, насущно важное.
Мы свернули во двор, и я увидел, что фермер идет по булыжнику с мешком отрубей на спине. Я вылез из машины вместе с Дэвидом.
– У вас свинья заболела, мистер Фишер?
– Ну да. Матка. Она вон там.
Он провел нас в хлев и кивнул на огромную бело-розовую свинью. Она лежала, вытянувшись на полу.
– Вот так уже не первый день, – сказал фермер. – Ничего почти не ест: поковыряется в кормушке да и бросит. И все время лежит. Сил у нее уж, наверно, нет, чтобы встать.
Пока он излагал все это, я успел измерить температуру – 38,9С, нормальней некуда. Я прослушал грудь, ощупал живот, и с каждой секундой мое недоумение возрастало. Все в полном порядке. Я поглядел на корытце. Оно было до краев полно свежей болтушкой, к которой свинья явно не прикоснулась. А ведь свиньи – известные любители поесть!
Я потыкал ее в бок кулаком:
– Вставай-ка, девочка!
И тут же звонко шлепнул ее по заду. Здоровая свинья сразу взвилась бы, но эта даже не шелохнулась. Я с трудом удержал руку, которая так и тянулась поскрести в затылке. Странно, очень странно!
– Она когда-нибудь болела прежде, мистер Фишер?
– Ни разу. И всегда была бойкой такой. Просто ума не приложу, что это с ней.
Мысленно я повторил его последнюю фразу.
– И ведь главное, – сказал я вслух, – она совсем не похожа на больную. Не дрожит, не ведет себя беспокойно, а полеживает, словно ей ни до чего и дела нет.
– Ваша правда, мистер Хэрриот. Благодушествует, одно слово. Только ведь она не ест и не встает. Чудно, а?
Еще как чудно! Я присел на корточки, разглядывая свинью. Вот она вытянула морду и мягко потыкалась пятачком в соломенную подстилку. Больные свиньи так никогда не делают. Это движение свидетельствует о полном довольстве жизнью. А басистое похрюкивание? Оно говорит о тихом блаженстве… и что-то в нем такое знакомое… Но мне никак не удавалось уловить, что именно. Что-то знакомое чудилось мне и в том, как свинья раскинулась на боку еще свободнее, как будто выставляя вперед брюхо.