О всех созданиях - больших и малых
Шрифт:
Он словно бы только теперь вспомнил о моем присутствии. На его губах вновь заиграла дружеская улыбка.
— Не за что. Благодарю вас, что вы помогли старичку. Ему уже как будто стало много лучше.
В зеркале заднего вида его фигура на крыльце выглядела съежившейся и одинокой, а потом ее заслонила высокая живая изгородь.
Затем я поехал к заболевшей свинье почти на самую вершину Мастанг-Фелла. Сначала дорога вела по плодородной долине вдоль речки, в тени деревьев, мимо зажиточных ферм и сочных пастбищ, но когда машина свернула с шоссе на проселок, круто уходящий вверх, пейзаж вокруг начал меняться. И так
И хотя долина щеголяла свежей зеленью молодой листвы, на этих высотах почки еще не раскрылись, — голые ветки на фоне неба все еще напоминали о зиме.
Проселок упирался в ферму Тима Олтона, и, затормозив у ворот, я в который раз спросил себя, каким образом ему удается сводить концы с концами на этих нескольких акрах, где трава прижималась к земле и жухла под ветром, дувшим здесь днем и ночью. Но как бы то ни было, много поколений творили это чудо — жили, тяжко трудились и умирали вот в этом доме, который вместе со службами укрывается за купами согнутых ветром деревьев, а камни его массивных стен изъедены тремя веками свирепой непогоды.
Почему кто-то выбрал для фермы подобное место? Открыв ворота, я оглянулся на проселок, уходящий между стенками вниз, вниз, вниз — туда, где на весеннем солнце сверкали белые галечники реки. Может быть, тот первый фермер остановился здесь, обвел взглядом зеленые просторы, вдохнул холодный живительный воздух и решил, что этого достаточно.
Я увидел, что через двор идет Тим Олтон. Двор не потребовалось вымостить булыжником или залить бетоном. Они просто счистили тонкий слой почвы, и между домом и службами протянулась наклонная площадка покрытой трещинами скальной породы. Не просто прочное покрытие, но вечное!
— Так на этот раз боров, Тим? — сказал я, и фермер мрачно кивнул.
— Ага. Вчера был здоровехонек, а утром, гляжу, валяется, точно сдох. Когда я его корыто доверху наполнил, он даже головы не поднял, а уж коли свинья от корыта рыло воротит, значит, дело неладно. — Тим засунул руки за широкий кожаный пояс, поддерживавший его не по росту большие брюки и словно готовый вот-вот переломить пополам его худую фигуру, и угрюмо повел меня в хлев. Несмотря на постоянную жестокую нужду, он был из тех, кто встречает неудачи бодро. Таким я его еще никогда не видел, и мне казалось, я понимаю почему. Свиньи для таких семей обладали особым значением.
Мелкие фермеры вроде Тима Олтона поддерживали свое существование с помощью нескольких коров: продавали молоко большим молочным хозяйствам или сбивали масло на продажу. И каждый год они кололи свинью (или две) для собственного потребления. У меня даже сложилось впечатление, что наиболее бедные семьи ничего другого вообще почти не едят. Оказывался ли я на ферме, когда там готовили завтрак, обед или ужин, из кухни всегда доносился один и тот же запах — жарящегося жирного бекона.
И добиться, чтобы свинья отличалась особой жирностью, было делом чести. Собственно говоря, на этих маленьких фермах высоко в холмах, где люди, и коровы, и собаки отличались худобой и поджаростью, толщина была уделом только свиней.
Я уже видел олтоновского борова. Недели две назад я зашивал разорванный сосок коровы, когда Тим похлопал меня по плечу и шепнул:
— Пойдемте-ка
И мы в хлеву засмотрелись, как чудовище весом не меньше трехсот пятидесяти фунтов запросто опустошает большое корыто мучной болтушки. Я помнил, какой гордостью светились глаза фермера, как он слушал хлюпанье и чавканье будто божественную музыку.
На этот раз картина была иной. Лежа на боку с закрытыми глазами, боров выглядел даже еще более огромным, точно выброшенный на берег кит. Его туловище закрывало весь пол закутка. Тим поболтал палкой в полном корыте, ласково подзывая борова, но тот не шелохнулся. Фермер поднял на меня измученные глаза.
— Плохо ему, мистер Хэрриот. Что-то с ним серьезное приключилось.
Я уже измерял температуру и присвистнул, когда посмотрел на шкалу термометра.
— Сорок два градуса! Да, это температурка!
Лицо Тима побелело.
— А, черт! Сорок два! Все, значит. Тут ему и конец.
Я ощупывал бок моего пациента и ободряюще улыбнулся в ответ на эти слова.
— Да нет, не тревожьтесь, Тим. Думаю, он выкарабкается. У него рожа. Вот пощупайте пальцем ему спину. Чувствуете утолщенные вздутия на коже? Это ромбы. Через несколько часов он весь покроется чудесной сыпью, но пока ее можно обнаружить только на ощупь.
— И вы его вылечите?
— Почти наверное. Вкачу ему хорошенькую дозу сыворотки и голову прозакладываю, что через пару дней он опять уткнется рылом в корыто. От рожи они почти всегда выздоравливают.
— Рад слышать, — сказал Тим, и по его лицу расползлась улыбка. — А то вы меня насмерть перепугали вашими сорока двумя градусами, чтоб вас!
Я засмеялся.
— Извините, Тим, я не хотел вас пугать. Меня высокая температура частенько больше устраивает, чем пониженная. Только время для рожи странноватое. Обычно мы с ней сталкиваемся в конце лета.
— Ладно уж, на этот раз я вам спущу. Идемте-ка, вымойте руки.
В кухне я наклонил голову, но все-таки задел затылком массивный свиной бок, свисавший с балки, и он закачался на своих крючьях. Толщина его местами достигала восьми дюймов сплошного белого жира. Лишь внимательно вглядевшись, можно было различить узенькую полоску мяса.
Миссис Олтон налила мне чашку чая, и, прихлебывая его, я поглядывал на Тима, который развалился в кресле, свесив руки почти до пола. На минуту он закрыл глаза, и его лицо стало безмерно усталым. Я в тысячный раз подумал о нескончаемом изнурительном труде, к которому сводилась жизнь этих мелких фермеров. Олтону было всего сорок, но от непомерных задач, которые он ставил своему телу, его спина уже сгорбилась, и вы могли прочесть историю его жизни по худым жилистым рукам, мозолистым, опухшим от работы пальцам. Он как-то сказал мне, что всего раз пропустил дойку — двенадцать лет назад, когда хоронил отца.
Я уже прощался, когда увидел Дженни, старшую дочку Олтонов. Она энергично накачивала шину своего велосипеда, прислонив его к стене прямо напротив кухонной двери.
— Собрались куда-то? — спросил я, и девушка поспешно выпрямилась, смахивая со лба прилипшие прядки волос.
Ей было около восемнадцати — тонкие черты лица, большие выразительные глаза. В ее неухоженной изящной миловидности было что-то от кружащихся кроншнепов, ветра, и солнца, и распахнутых просторов вересковой пустоши.