О всех созданиях - прекрасных и удивительных
Шрифт:
Пенни я навещал ежедневно - носить ее в приемную было уже нельзя. Я посадил ее на диету из аррорутовой муки и кипяченого молока, но и от нее, как и от лекарств, толку не было ни малейшего И пуделек таял прямо на глазах.
Развязка наступила в три утра. Я взял трубку, не поднимая головы с подушки, и услышал дрожащий голос мистера Флакстона.
– Ради бога извините, что я бужу вас в такое время, мистер Хэрриот. Но, может быть, вы приедете к Пенни?
– А что? Ей хуже?
– Да. И она... ей, боюсь, очень больно. Вы ведь заезжали к ней днем? Потом она пила, не переставая, и ее непрерывно рвало. И понос не прекращался. Мне кажется, она совсем... Лежит пластом в своей корзинке и плачет. По-моему, она очень страдает.
– Да-да, я сейчас буду.
– Спасибо...– Он помолчал.– И вот что, мистер Хэрриот... Вы захватите все, что надо, чтобы?..
Глухой ночью я редко просыпаюсь в бодром настроении, и сердце у меня сразу налилось свинцом.
– Уже так плохо?
– Честно говоря, у нас просто сил больше нет на нее смотреть. Жена в таком состоянии... Боюсь, она долго не выдержит.
– Ах, так...– Я повесил трубку и сбросил с себя одеяло с такой злобой, что разбудил Хелен. Просыпаться среди ночи - это одно из многих неудобств, на которые обречена жена всякого ветеринара, но обычно я вставал и собирался как мог тише. На этот раз, однако, я одевался, расхаживая по спальне, и бормотал вслух. Конечно, Хелен хотелось узнать, какая произошла катастрофа, но она благоразумно хранила молчание. Наконец я погасил свет и вышел.
Ехать мне было недалеко. Флакстоны поселились в одном из новых особнячков на Бротонском шоссе, примерно в миле от города. Молодые супруги в халатах проводили меня на кухню, и, еще не дойдя до собачьей корзинки в углу, я услышал, как скулит Пенни. Она лежала на груди, а не уютно свернувшись калачиком, и вытягивала шею, видимо, испытывая сильную боль. Я подсунул под нее ладонь и приподнял ее. Она была легче пушинки. Той-пудели и в расцвете сил весят немного, но после стольких дней изнурительной болезни Пенни и правда напоминала комочек грязного тополиного пуха. Ее курчавая коричневая шкурка была выпачкана рвотой и испражнениями.
Миссис Флакстон против обыкновения не улыбнулась мне. Я видел, что она с трудом сдерживает слезы.
– Ведь просто из жалости ее надо...
– Да-да...– Я уложил пуделька в корзинку и присел на корточки, с тоской глядя на свидетельство полной своей неудачи. Пенни было всего два года. Ее должна была бы ждать еще целая жизнь игр, беготни, веселого лая. И больна-то она всего-навсего гастроэнтеритом, а я сейчас погашу в ней последнюю искорку жизни. Вот и вся помощь, которую я сумел ей оказать!
С этой горькой мыслью на меня навалилась усталость, объяснявшаяся далеко не только тем, что меня полчаса назад вытащили из постели. Я медленно распрямил спину, окостенело, точно дряхлый старик, и, прежде чем пойти за шприцем, последний раз посмотрел на Пенни. Она опять легла на грудь, вытянув шею и тяжело дыша. Рот у нее полуоткрылся, язык свисал наружу. Постойте!.. Но ведь я уже это видел. То же изнурение... та же поза... боль.. шок... Мой сонный мозг постепенно осознавал, что выглядит она совершенно так же, как выглядела в своем темном углу овца мистера Китсона. Да, бесспорно - овца и собака. Но все остальные симптомы были налицо.
– Миссис Флакстон, - сказал я, - разрешите мне усыпить Пенни... Нет-нет, совсем не то, что вы думаете. Я просто наркотизирую ее. Если дать ей передышку от жажды, от рвоты, от напряжения, возможно, природа возьмет свое.
Молодые супруги несколько секунд растерянно смотрели на меня. Первым заговорил муж:
– Не кажется ли вам, мистер Хэрриот, что она достаточно намучилась?
– Конечно, бесспорно...– Я запустил пятерню в свои нечесанные всклокоченные волосы.– Но ведь ей это лишних страданий не причинит. Она ничего не будет чувствовать.
Они молчали, и я продолжал:
– Мне бы очень хотелось попробовать... Мне пришла в голову одна мысль, и я хотел бы проверить...
Они переглянулись, и миссис Флакстон кивнула.
– Ну, хорошо. Попробуйте. Но это уже последнее?
И вот - наружу, в холодный ночной воздух, за тем же самым флаконом нембутала. Только доза другая - совсем крохотная для такой маленькой собачки. В постель я вернулся с тем же ощущением, как тогда с овцой, будь, что будет, но мучиться она перестала.
На следующее утро Пенни все еще спала, мирно вытянувшись на боку, а когда около четырех часов она начала было просыпаться, я повторил инъекцию.
Как овца, она проспала полные двое суток, а потом, пошатываясь, встав на лапки, не побрела к миске с водой, как делала на протяжении стольких дней, но тихонечко вышла из дому и погуляла в саду.
С этой минуты выздоровление шло, как пишется в историях болезни, без всяких осложнений. Но я предпочту изложить это по-другому: она чудесным образом крепла и набиралась сил, а после до самого заката своей долгой жизни ничем никогда не болела.
Мы с Хелен ходили играть в теннис на травяных кортах возле поля для крикета. Туда же ходили и Флакстоны - и всегда приводили с собой Пенни. Я часто наблюдал сквозь сетку, как она играет с другими собаками - а позднее и с быстро подраставшим Флакстоном-младшим, - и только диву давался.
Мне не хотелось бы создавать впечатление, будто я рекомендую общий наркоз как панацею от всех болезней, которыми страдают животные, но я твердо знаю, что искусственный сон имеет спасительные свойства. Теперь, когда в нашем распоряжении есть всевозможные снотворные и транквилизаторы, а я сталкиваюсь с острым гастроэнтеритом у собаки, я прибегаю к некоторым из них в добавление к обычному лечению. Потому что сон прерывает смертоносный изнуряющий замкнутый круг, снимает боль и страх ему сопутствующие.
И много лет, когда я смотрел, как Пенни носится вокруг и лает, ясноглазая, полная неуемной жизнерадостности, меня вновь охватывало благодарное чувство к овце в темном углу конюшни, где мне открылся этот способ лечения, - и все из-за счастливой случайности.
28
Вот это - подлинный Йоркшир: светлая известняковая стенка опоясывает склон, а по густому вереску вьется изумрудно-зеленая тропа! Я шел, вдыхая душистый ветерок, и меня охватывало знакомо пьянящее ощущение колдовского одиночества среди пустынных холмов, где ничто не двигалось, и бескрайний ковер лиловых цветов и зеленой травы простирался на мили и мили, сливаясь с туманной голубизной небес.