О, юность моя!

Сельвинский Илья Львович

Пластическая речь оратора, ее литературное изящество произвели на Леську сильное впечатление. Сначала ему показалось, будто человек этот читает текст по бро­шюре. На минуту Леська забыл о своем горе. Но тут зазвучал глубокий бас Караева:

— Так-то это так, но что же все-таки делать с Бредихиным, товарищ Андрей? Нельзя допустить, чтобы военщина сажала в кутузку всех, кого вздумается.

— О Бредихине, — снова заговорл оратор. — Предлагаю послать товарища Гринбаха в Симферополь как бы от имени семьи Бредихиных. Мы же одновременно должны собрать подписи граждан под петицией, адресованной

лично Джеферу Сейдамету...

Леська вышел на улицу. У него был свой план действий. Вскочив в открытый дачный трамвайчик, он по­ехал к дому Шокаревых. Мысли жужжали, точно рой пчел. Товарищ Андрей... Судя по выговору, это явно не евпаториец. Но что такое «синдикализм»? Еще так не­давно он видел революцию во всех поступках дяди. Он предпочитал их теоретическим абстракциям старшего Гринбаха и даже высказываниям Караева. И вдруг ока­зывается, Андрон совершенно неправ. Значит, надо все-таки знать теорию революции.

Но вот и дом Шокаревых. Леська позвонил. Ему от­крыла горничная и, узнав его, хотела впустить, но Леська попросил вызвать Володю на улицу.

Володя вышел чужой, холодный. Не здороваясь, он уставился на друга.

— Володя... Я пришел извиниться за дядю. Кстати, он ничего дурного вам не сделал. Правда ведь?

— Ну правда.

— За что же его в тюрьму?

— Он хотел по-большевистски...

— Это все глупости! И совсем не по-большевистски! Это называется «синдикализм». Понимаешь?

— А что это такое? — спросил Володя.

— Сам не знаю, но знаю, что коммунисты с этим не согласны.

— Кто тебе сказал?

Леська осекся, но тут же придумал:

— Гринбах сказал.

— А при чем тут я? Камней вам больше отец не от­пустит. Это уж извини. Живите себе в своей бане, если не умеете быть благодарными.

Володя повернулся и пошел к парадной двери. Его рука уже не висела, как раненая; он теперь бодро пома­хивал ею, точно в строю.

— Володя! — отчаянно заговорил Леська. — Подо­жди! Бог с ними, с камнями. В бане тепло... Как-нибудь зиму переживем... Только освободи Андрона! Володя! Будь другом! Володя!

Шокарев удивленно остановился.

— Как это «освободи»? Кто я такой, по-твоему? Гене­рал-губернатор?

— Ты можешь... Ты все можешь... Одно слово отцу! Владимир!

Леська зарыдал. Все, что он пережил за последнее время, вдруг разом хлынуло из груди. Здесь были и кор­нет-а-пистон, и история с гичкой, и удар Алим-бея, и стыд за Андрона и боль за него, а главное — мучительная путаница в мозгу от стыка различных взглядов на жизнь...

— Хорошо! — сухо сказал Володя. — Помогу тебе еще раз. Хотя не знаю, зачем я должен это делать?

8

Андрон вернулся и стал жить в бане. Шокарев списал со шхуны всех ее матросов, и прежде всего, конечно, шкипера. На другую работу никто Андрона не принимал. Время от времени он выезжал на шаланде ставить «кармахан», однако ноябрь поднимал крутую волну, и при­ходилось неделями сидеть дома. О постройке новой каменной хаты нечего было и думать. Ракушечник, заве­зенный гимназистами, грудой лежал на берегу без вся­кой надежды на лучшие времена. Теперь бредихинское пятно на булатовской нарядной даче выглядело просто нестерпимой нищетой, отпугивающей приезжих. Предво­дитель

дворянства решил в сотый раз начать переговоры с Бредихиными. Вызвать деда, а уж тем более Андрона, он опасался: тут можно было нарваться на хамство. Леська пискун. Что с ним разговаривать? Пришлось послать за бабушкой.

Когда старуха робко вошла в кабинет предводителя, Алим-бей лежал на диване: дедушкина соль все еще давала о себе знать. Розия сидела за отцовским столом и раскладывала наполеоновский пасьянс. Бабушку никто не замечал.

— Тут меня вызывали... — тихо сказала бабушка.

— А? Да, да... на-апа! — закричала Розия. — К тебе Авдтоья пришла.

Сеид-бей вошел в комнату и уставился на Бредихину.

— Вот що, Явдоха! О цея твоя баня, та ще с каменюками, для меня вже совсем нэ того... — начал он на ужасном украинском языке (Сеид-бей считал, что по-русски надо говорить только с интеллигенцией, а с простонародьем «по-малороссийски».)

— Каменюки... Что каменюки? — заорал Алим-бей. — В твоей бане живет государственный преступник. Поняла? Чтоб завтра же его тут не было. Поняла? Сту­пай!

Бабушка кивала головой, точно соглашаясь с каж­дым словом Алим-бея. Потом, ни слова не сказав, ушла с потерянным видом.

— Зачем ты ее выгнал? заворчал Сеид-бей. — Я хо­тел выторговать у них эту баню и этот сарай, а ты...

— А зачем выторговывать? Ты отстал от жизни, ста­рик. Андрошка теперь безработный. Жить им не на что. Значит, не сегодня-завтра сами придут кланяться. А придут — уступят за любую цену и сарай и баню.

— Он прав, папа.

Сеид-бей слегка призадумался, повел бровями и вдруг улыбнулся.

— Пожалуй!

Но с Бредихиными не так-то легко было справиться. Андрон снова появился на каменоломнях. Петриченко сходил с ним к Караеву. Караев пошел к отцу Муси, ка­питану каботажного плавания Волкову, который и взял Бредихина к себе боцманом на пассажирский пароход «Чехов», курсировавший вдоль Крымского побережья. Пароходик числился за Одесским портом, и в Евпатории над ним хозяев не было. Боцман, правда, не шкипер, но и не юнга.

— С голодухи не помрешь, — весело сказал ему Вол­ков. — Только не вздумай присваивать себе мой броне­носец, а то и меня вышвырнут вместе с тобой.

Итак, Андрон исчез. И все же эпизод с митингом у здания воинского присутствия, камни, брошенные в самого начальника гарнизона, освобождение Андрона Бредихина, которое приписывалось народному бун­ту, — все это коренным образом изменило самый строй мышления евпаторийцев. Если до этого случая го­родок бытовал самым обывательским бытом, то теперь на него нашло страшное: он начал думать! Да, он по-прежнему стоял на коленях перед начальством, но это были уже не те колени. Прежде стояли рабы, теперь бунтари. Каждому стало ясно, что явление это необрати­мо. Любому мальчишке было очевидно: так продолжать­ся не может, — что-то должно произойти! И когда паро­ходик «Чехов», завалившись набок, останавливался на евпаторийском рейде и огромный Андрон в сапогах на подковах громко и грозно проходил по улице, — он ка­зался призраком революции. При взгляде на него хоте­лось петь запрещенную «Марсельезу». (Жителям этого политического захолустья «Интернационал» был еще не­известен.)