О, юность моя!

Сельвинский Илья Львович

Оперетка была пустой, как и все оперетки, но одна фраза в ней поразила Елисея. Японский губернатор из­рек: «Я никого ни к чему не принуждаю, но если вы по­ступите против моего желания — берегитесь!» В этой фразе раскрылось для Леськи все лицемерие власти. И то, что сказала об этом именно оперетка (даже опе­ретка!), казалось Леське особенно убедительным. Фраза стоила всей пьесы. И кто знает, может быть, автор и написал это свое невыносимо художественное про­изведение только ради того, чтобы протащить эту мысль?

Германия — само воплощение государственной идеи.

Теперь она марширует по России, чтобы затоптать рево­люцию своими сапожищами, а ведь революция мечтает о коммунизме, который в будущем уничтожит государ­ство,— так, по крайней мере, говорил Гринбах со слов своего отца.

Немцы направились на Павлоград. Пойдут и на Ме­литополь. Елисей не сможет, как Листиков, укрыться от тайфуна в раковину. Он твердо сказал Сашке, что будет воевать. Но сказать-то ведь легко. А как это сделать? Вступить в ряды Красной гвардии он не мог: Леська не выносил дисциплины, тем более солдатской. Выросший на берегу моря, он хотел чувствовать себя кораблем, ко­торый ощущал бы все четыре ветра. Леська отлично понимал свой долг перед родиной, но у него в душе еще не прорезался зуб мудрости: характера не было. Ах, если б кто-нибудь решил его жизнь за него! Хоть бы мобилизо­вали, что ли...

— Берегись!

Леська шарахнулся в сторону и вдруг увидел необы­чайное зрелище: десятки телег, подвод, бричек с отчаян­ной быстротой неслись с базара по всем дорогам. Мужи­ки, стоя на передках, нахлестывали лошаденок и справа и слева.

— Гайдамаки на станции!

Леська впервые увидел панику. Ничего не понимая, он продолжал идти к базару. На станции гайдамаки? Ну и что же из этого? В сознании Леськи гайдамаки всплы­ли в ореоле старинной украинской вольницы. Что же тут плохого? Да и мало ли кто бывает на станции! Почему же не быть там гайдамакам?

11

Рынок совершенно опустел. Все в нем было брошено на произвол судьбы. В мясном ряду горделиво глядела баранья голова, погруженная в думу о бренности всего земного, гирляндой висели утки, а телячьи ножки пере­мешались с малороссийскими колбасами в подпалинах, копчеными и вареными окороками, свиным салом... И на каждом прилавке кучами лежали денежные бу­мажки. Леська пошел дальше. Молочный ряд сверкал белизной брынзы, желтизной голландских сыров домаш­него варева, сияющими стеклянными банками со смета­ной. И так же, как и в мясном, на всех прилавках — день­ги. Рыбный ряд. Щуки, усатые сомы, селедки в рассоле с их возбуждающим запахом. А соленые огурцы? Мари­нованные помидоры со стручками зеленого перца? Моченые арбузы? И никого. Ни единой души. Один Леська.

Но вот на базар спокойно въехала одинокая тачанка, запряженная парой вороных. Женщина, правившая ло­шадьми, остановилась в мясном ряду, поискала глазами то, что ей нужно, соскочила на землю и, не выпуская вожжей, набросала в тачанку несколько окороков. По­том снова взобралась на облучок и тронула свою пару. Проезжая мимо Леськи, она взглянула на него искоса соколиным взглядом и тут же придержала коней.

— Авелла! Наш, евпаторийский?

— Да.

— Давай скорей в тачанку, а

то сейчас мужики опо­мнятся и посчитают тебя за вора. Ну, быстро, быстро! Заснул, что ли, малахольный? Дыши!

Леська послушно вскарабкался на заднее сиденье.

— Тебе куда?

— К театру.

Поехали. Леська стал приглядываться к женщине. Она выглядела необычно: на ней сочно лоснилась но­венькая кожаная безрукавка, какие носят белые офице­ры, рыжела шерстяная юбка, выгоревшая по швам до белизны, на ногах сапожки с низкими голенищами в байковых отворотах.

— А откуда вы меня знаете? — спросил Леська.

— Я всех ваших знаю. Все ко мне ходили: и Артур, и этот, Листиков, хоть у меня и нет двадцати тысяч.

— А зачем ходили?

— Эх ты, цыпленок! А зачем мальчики к женщине ходят?

Леську опалило пламенем: так с ним еще не разго­варивала ни одна женщина.

— А тебя, курносик, я давно заприметила. Все жда­ла — придет же когда-нибудь. Мой будет.

Она рассмеялась.

Леська с любопытством продолжал разглядывать но­вую знакомую. Она была складная, подбористая.

— Как вас зовут?

— Тина Капитонова.

— А я Бредихин Елисей.

— Ну вот, значит, и познакомились?

— Познакомились.

— Врешь. Пока не зацелуешь, не узнаешь.

Леську снова обдало варом. Чтобы переменить тему, он перевел разговор на окорока:

Скажите, а вам не стыдно, что вы украли на ба­заре вот эту свинину?

— Стыдно, когда видно. А насчет «украла», то зачем же так грубо? Скажи «покупила» или как-нибудь еще по-культурней.

— Значит, угрызений совести нет?

— Совесть у меня чистая. Я вернула себе свое. Ты только подсчитай, сколько я этим торгашам переплатила за свою жизнь! Разве они, гады, нас жалеют? С чего ж это я должна жалеть их?

«Новая мораль, — подумал Леська. — Странная, если судить по данному случаю, но что-то здоровое, правиль­ное, большое в ней все-таки есть».

Лошади подошли к театру.

— Устроишь билетика?

— Пожалуйста. Приходите. У нас начало в половине восьмого.

— Не приду, — вздохнула Капитонова. — Некогда мне: на фронт надо ворочаться.

— На фронт?

— Ну да. Я ведь красногвардейка. В нашем отряде состою.

— В евпаторийском?

— Ага. Хочешь со мной?

Красавцы вороные стояли, выгибая гребни могучих шей. В гривах играла черная радуга. Леське казалось, что от коней шел запах степных трав, хотя никакой зе­лени сейчас в степи не было. И от Тины веяло духом того самого вольного простора, какой он ощущал только на берегу моря.

Леська глядел на нее, не зная, что и сказать.

— На кой тебе тут валандаться? В свете такое де­лается, а он на базар ходит. Эх, парень!

Она вздохнула.

— Значит, не решаешься?

Лошади тронулись.

— Постойте! — закричал Леська. — Погодите!

Он побежал за тачанкой.

— Тпррр... Ну, я же знала, котик, что ты хороший. Не зря тебя заприметила.

— Только я должен сначала попрощаться... И ве­щички...

— Никаких тебе вещичек не надо, кроме ложки.