О, юность моя!

Сельвинский Илья Львович

— По руке? Ну, это можно. Это сразу. Вот этот пальчик, мизинец, называется Луной. Означает серебро. Богачество. У кого под ним черта — тот богат. У тебя ви­дишь: сначала пустое место, а чем ниже, тем черта глуб­же. Значит, под старость разбогатеешь. Не забудь меня тогда, рассеребряный.

Она засмеялась.

— А безымянный что значит?

— А ты не торопись. Не коня ловишь. Дойдем и до него. А безымянный называется Солнцем. Означает ху­дожество: песни, пляски, что-нибудь такое. Если под ним крестик это уж хорошо! А если вот такая пушистая звезда, как у меня, это талан жизни. У тебя тоже звез­дочка,

но черты от нее вниз нету. Значит, какой-то талан есть, но спит он, как медведь в берлоге.

Она уже втянулась в гаданье и говорила нараспев, точно рассказывала сказку.

— Средний палец. Его зовут Денис. Он выказывает натуру. Есть люди — у них от него глубокая черта через всю ладонь. А у тебя какие-то огрызки: черточка — пу­сто, черточка — пусто. Характера нету.

Леська кивнул головой. К сожалению, он был с этим согласен.

Потом Настя показала линию жизни, линию любви и холм Венеры под большим пальцем.

— Ух, и зверь же ты на девок, рассеребряный!

Настя поцеловала Леськину ладонь, сложила все его пальцы в кулак, сказала:

— Держи крепко! — Затем добавила: — Всем говори, что жить будут долго и что женились или вышли замуж не за того, кого сначала любили. Никогда не промах­нешься.

Настя рассказывала новости: дед Михайло хочет ку­пить у Ван Ли медведя, а Ван Ли не хочет. Вот бы Лесь­ка подал в суд на китайца за раны, у китайца бы мишку отобрали, отдали бы Леське, а тот отдал бы деду Михайле.

— Так нельзя, — сказал Леська.

— Вот еще! Почему?

— Не по закону потому что.

— В революции можно все! — убежденно заявила Настя и обиделась.

Когда она уходила, Леська слушал ее шаги и считал ступеньки.

Леська был так молод, что все случавшееся с ним возникало для него впервые. Впервые держал он в руке девичью руку, впервые дотронулись до его рта девичьи губы.

И все же, и все же где-то в глубине души был у него божок: Гульнара. Этого божка ничто не касалось, ничто не могло ни замутить, ни затемнить.

Пролежал Елисей две недели. И все это время в душе его теснились самые разные чувства: обе девушки и не­мецкая оккупация, а главное — медведь, которого он так испугался. Память неотвязно возвращала ему его соб­ственный глухонемой рев. Все его тревожило, пугало. Однажды ночью он проснулся от чьего-то дикого крика:

— Карау-у-ул!

Леська сел на постели. Сердце его билось где-то в горле.

— Карау-у-ул!

Это кричал петух.

Вскоре Елисей пришел в театр на репетицию: он опять играл в «Графе Люксембург» фразу «Она здесь!». Фраза произносилась во втором акте, и Леська пошел за кулисы к медведю. Завидев его, медведь поднял уши. Леська достал из кармана бутылку молока. Медведь привстал и заинтересованно уставился на бутылку. Что­бы проверить свою храбрость, Леська подошел к нему совсем близко. Медведь встал на дыбы и вплотную подо­шел к Леське. Теперь он глядел на него, как теленок. Держа в одной руке бутылку, Леська другой потрепал мишкино ухо. Мишка только крутил башкой, урча от нетерпения. Тогда Леська отдал ему бутылку. Тот запро­кинул голову и стал булькать из горлышка. Леська по­дождал до тех пор, пока медведь опорожнил бутылку, еще раз потрепал его и ушел. Отныне Леська ежедневно подходил к зверю, давал ему

бутылку и поглаживал по голове.

Однажды утром, едва вернувшись с базара и наспех заглотав бутерброд, он побежал в театр.

Медведя не было.

Не было и цыган. Они снялись ночью всем табором и увели с собой медведя. То, что для Леськи звучало еже­дневным подвигом, для них оборачивалось бытом. Оче­видно, дед Михайло дал медведю сахару, которого тот никогда не ел, и мишка пошел за ним, как собака.

— Где Ван Ли? — спросил Леська у сторожа.

— А кто его знает? Побег искать.

— Как же он их найдет без языка?

— А мое какое дело?

— Но ведь вы видели, как цыгане уводили медведя?

— Видел.

— Почему же вы допустили?

— Не допустишь! Их восемь человек людей.

— Но ведь вы сторож! Вы обязаны охранять иму­щество театра.

— А какое имущество медведь?

— Не притворяйтесь дурачком! Вы все понимаете.

— А вы не кричите. Я вам не слуга дался. Нынче равноправие.

Леська побежал в ревком.

— Здравствуйте! Я член Союза актеров Бредихин.

— Знаю, знаю, товарищ Бредихин. Видел вас в роли Незнамова. С чем пожаловали?

Леська рассказал историю с медведем.

— Чего же вы от нас хотите?

— Помогите разыскать. Вы только войдите в душу Ван Ли: человек на чужбине... языка не знает... Этот медведь — единственный его кусок хлеба...

— Уважаемый! Разыскать бы можно: медведь не иголка. Но кто будет сейчас этим заниматься? Завтра-послезавтра мы всем ревкомом уходим на фронт: ведь немец уже взял Лозовую и движется на Павлоград.

— Неужели Лозовую взяли? — пролепетал Леська.

— А что ж тут удивительного? Регулярная армия. Артиллерия, конница. А что у нас? Ведь вот и товарищ Бредихин о медведе думает. А лучше бы о революции подумал: молодой, здоровый — ей сейчас такие нужны.

— Немцы идут на Павлоград... Немцы идут на Пав­лоград, — шептал Леська, направляясь на базар. И вдруг впервые подумал: «А что я, собственно говоря, делаю в этом городе?»

Артистическая карьера его закончилась. Он жил те­перь в Мелитополе только потому, что его полюбили Бельские. Но не мог же он пойти к ним в «дети». Смеш­но! И вообще Леська всегда делал не то, что хотел сам, а то, чего хотели от него другие.

В конце улицы показался Листиков. Он нес на плече мешок, из которого торчали голяшки.

— Понимаешь? Здесь очень дешевая свинина, а в Евпатории свининки маловато. Вот и везу матери пода­рок. А ты зачем с метлой?

— Ревком объявил «Неделю чистоты».

— Скоро он объявит «Неделю латат'ы»: немцы уже захватили Лозовую.

— А Листиков, значит, домой?

— Домой. Хочешь вместе?

— Нет. Я воевать буду.

— Ну, как знаешь. Мир праху.

Вечером в шестой раз шла «Гейша». Леська пел в хоре на озорной мотивчик:

Чон-кина, Чон-кина, Чон, Чон, Кина-Кина, Нагасакн, Иокогама, Хакодатэ, Гой!