О, юность моя!

Сельвинский Илья Львович

Казначей, испуганно покосившись на кровать, до­вольно бодро пересел на стул. Но косой его взгляд не пропал даром. «Ревком» кинулся к постели, поднял тю­фяк, и все увидели на сетке два кожаных мешка, лежав­ших впритирку один к другому, точно два черных поро­сенка.

— Золотишко! — сказал «Ревком» умиленно. — Золо­тишко...

Он развязал один мешок, запустил туда могучую руку, набрал полную горсть царских пятерок и жаркой струей высыпал их обратно.

Леська, широко раскрыв глаза, увидел Клондайк и трапперов,

которые увозили золото сначала на полярных собаках, потом на лодках, свергающихся в бездну с во­допадов, наконец, на колесных пароходах с длиннющей трубой, чтобы в конце концов пропить его в любом са­луне.

— Боец! — крикнул «Ревком». — Снеси мешок в та­чанку. А ты, гимназист, возьмешь второй.

Красногвардеец, закинув берданку за плечо, схватил в охапку одного «поросенка» и понес его к выходу. Леска — за ним. Когда они вышли на улицу, там уже собралась толпа. Елисей подошел к тачанке и свобод­ным движением бросил мешок прямо под пулемет, но красногвардеец кинул неладно: его мешок плюхнулся о крыло, треснул по шву и упал на мостовую. Из него хлынуло солнце и, веселя всех своим горячим блеском, покатилось каплями кто куда. «Оказывается, — подумал Леська, — когда золота много, оно отливает красным».

Толпа бросилась подбирать. Еще бы: тут катилось человеческое счастье...

— Не смейте! — отчаянно закричал Леська. — Это деньги народные!

— А мы сами кто? Не народ? — засмеялся кто-то.

«Ревком» сорвал с головы папаху и крикнул:

— Граждане Росии! Все собранные монеты сыпьте сюда. Я член ревкомовской пятерки товарищ Воронов.

Какая то часть толпы потянулась к шапке и набросала в нее довольно много золотых.

Когда разодранный мешок был уложен на свое место, когда Воронов осмотрел все пространство под тачанкой и вокруг, когда, влезши на облучок, пронзительно огля­дел чуть ли не каждого из толпы, лошади тронулись. Только теперь в воротах возник уже совершенно выздо­ровевший казначей, пытаясь угадать, куда увезли его сокровища.

— А тебе, боец, расстрел полагается, — сочувственно сказал красноармейцу Воронов. — У нас ведь тюрем нет и не будет.

Леська вспомнил крейсер «Румыния». Как у них все просто! А ведь, пожалуй, в самом деле красноармейца расстреляют...

Елисей решил всю ответственность принять на себя. Как только подъехали к штабу, он схватил разодранный мешок и, уложив его на руки, как младенца, вбежал в особняк первым.

За столом сидели Махоткин и Гринбах. Они пили чай со связкой сушеных яблок вместо сахара.

— Рапортуйте! — сказал Махоткин.

— Да уж не знаю, как рапортовать... Вина, в основ­ном, конечно, моя. Надо было оба мешка нести мне са­мому. А я...

Он рассказал всю историю.

— Эх, шляпа! — раздраженно выругался Гринбах, — Даже этого нельзя тебе поручить.

— Шляпа-то шляпа, — смеясь поддержал Махот­кин.— А красногвардейца не виню: откуда

народу знать, сколько весит золото?

Вошел Воронов, неся полную папаху червонцев. За ним красногвардеец с исправным мешком. Все это возло­жили на стол.

Гринбах и Бредихин переглянулись.

— Ну, как? Доложил, гимназист? Давайте считать убытки.

— Товарищ боец! Будьте за часового! — приказал Махоткин. — Станьте у дверей и никого сюда не впу­скайте. За неисполнение — расстрел.

Махоткин и Воронов принялись считать наличность первого мешка, чтобы выяснить, сколько вообще должно быть в мешке золотых монет. Они укладывали пятируб­левки в столбики по десяти штук. Леське тоже хотелось считать, но он не посмел.

— Пятьдесят. Пятьдесят. Пятьдесят.

Вскоре стол весь был уставлен маленькими золотыми колонками. Иногда какая-нибудь пятерка срывалась и катилась по полу.

— Лови золотинку! — кричал Воронов.

Елисей бросался к монете и приносил ее на раскры­той ладони, как золотую рыбку. При всей ненависти ком­мунистов к «презренному металлу» этот металл застав­лял относиться к себе с уважением. Люди, которые до сих пор обладали в жизни только двумя-тремя монетами подобной ценности, возбужденно купали руки в горячем золоте и время от времени похохатывали нервным сме­хом.

Когда золота много, оно, оказывается, отливает таин­ственным красноватым светом. Таинственным потому, что, если поглядеть на него в упор, — желтое и только. Но стоит чуть-чуть отвести глаза, и золото вспыхивает красноватым ореолом, который воспринимаешь боковым зрением. Леська перебегал глазами из стороны в сто­рону — и тончайшее алое пламя металось от него вправо и влево. От этого почему-то становилось жутко...

— Почему золото отливает красным? — спросил Леська, ни к кому не обращаясь.

Ясно почему, — ответил Махоткин, — на нем кровь.

— А вы знаете фокус с головой его императорского величества? — хихикая, спросил Воронов.

Он взял одну монету, положил ее царским лицом вверх и, прикрыв ладонью профиль, оставил темя, затылок и ухо. От этого ухо стало подслеповатым глазком, а затылок — рылом.

— Свинья! — захохотал Воронов. — Истинная свинья!

— Шестьсот штук свиней! — провозгласил Махот­кин. — Три тысячи рубликов, иначе говоря.

— Завязывай, гимназист! Стоишь, ничего не де­лаешь

— Вы меня не приглашаете...

— Это на польку приглашают, а к работе сами рвутся. Если, конечно, дело революционное.

— Давай худяка! — скомандовал Воронов.

И снова музыкальные струны золота, и снова моно­тонный счет. В разорванном мешке оказалось пятьсот пятьдесят.

— Считайте в шапке! — крикнул Воронов и плеснул из папахи пламя на стол. — Убытки, видать, будут не­велики. А что пропало, то все пошло народу, а не буржуятине.

— Пятьдесят, — объявил Гринбах.