О, юность моя!
Шрифт:
14
Елисей пошел на медицинский пункт. Рану его надо бы зашить, но не было кетгута, и ее чем-то засыпали и просто перевязали — пусть заживает сама. Леська очень гордился тем, что с ним не возились.
— Ну, гимназер! С боевым крещением тебя!
— Спасибо, Алексей Иваныч.
— Ты теперь настоящий боец и имеешь право все знать. Самсон! Объясни своему дружку обстановку.
Обстановка была сложной. Боевой штаб обороны Крыма находился в Джанкое. Перешеек и Чонгарский мост прикрывает бронепоезд и 1-й Черноморский полк Федько. Турецкий вал — в руках отряда черноморцев Басенко и конно-пулеметного
Информировав обо всем этом Леську, Гринбах отправился в синематограф для очередного доклада. Леська отважился выпросить у него красного коня, чтобы объехать позиции и поближе ознакомиться с фронтом. И вот гимназист верхом на лошади. И вот снова — крымская степь, теперь уже окончательно оттаявшая от изморози и лишь изредка поблескивающая солью.
Леська не был наездником. Взобравшись на коня, он сначала здорово трусил и ехал шагом. Но конь, несмотря на свою молодость, оказался на редкость послушным. Это была интеллигентная лошадь, к тому же прекрасно выезженная. Хотя она понимала, что Леська никудышный кавалерист, любой его посыл и даже только намерение воспринимались быстро и выполнялись точно. Леська голосом переводил коня в рысь, голосом же приостанавливал. Все шло замечательно, и это быстро Леське надоело. Леська решил поскакать на полном галопе. Для этого он пригнулся, гикнул и хлестнул красного коня нагайкой. Но вместо того, чтобы перейти на аллюр, Красный остановился и тихонько заржал: «Экой ты, братец... Я тебя слушаюсь, а ты меня бьешь?»
Это было сказано так внятно, что Леська покраснел до ушей и оглянулся: не слышал ли кто, как его пристыдила лошадь? Он припал к переднему арчаку седла, стал похлопывать коня по шее и приговаривал голосом, полным дрожи:
— Ах ты, милый... Хороший... Прости, ради бога... Хороший...
Вы улыбаетесь, читатель? Спросите, однако, любого конника: возможно ли такое? Мы очень плохо знаем животных, проводящих с нами всю свою жизнь.
Поток беженцев к этому времени прекратился. Теперь по дорогам двигались только бойцы, орудия, обозы. Турецкий вал, к которому подъехал Елисей, был весь изрыт «лисьими норами». Женщины поработали на славу. Но самих женщин не было. Лишь кое-где на стенах окопа остались вырезанные имена: «Маша», «Лиза», «Ольга». И, конечно, сердце, пронзенное стрелой.
Леське стало грустно, как бывает осенью в парке, где стоят голые деревья, напоминающие о недавнем цветении, о птичьих криках, о шепоте любви.
Но что это? В одной из траншей он увидел отряд вооруженных китайцев — человек триста. Откуда они?
— Товалища Леся!
На бруствере стоял Ван Ли и подавал ликующие знаки. Одетый в гимнастерку с чужого плеча, он казался еще меньше, чем был. Особенно поражали своей толщиной ноги в черных обмотках.
Ван Ли побежал к
— Не пропал, Ван Ли, а?
— Паропала нету! — весело закивал китаец.
Они держались за руки, глядели друг на друга сияющими глазами, как собаки, которые все понимают, только не умеют говорить.
«Человек не пропадает! — думал между тем Леська. — Китаец, потерявший единственную опору жизни на чужбине — медведя, вдруг почему-то должен был встретить целый батальон земляков. Что это? Чудо? Китайцы в Крыму! Не потому ли, что в них так нуждался Ван Ли? Или это все та же «закономерная случайность», неожиданность которой так украшает человеческое житье-бытье?»
О чем думал в это время китаец, трудно сказать. Но выглядел он сытым и бодрым.
Дальше Елисей ехал уже совершенно озаренным. Счастье Ван Ли сдуло с него печаль, навеянную оголенным парком. Он душевно радовался удаче бедного китайца, а еще больше — тому, что человек на свете не пропадет, ну вот просто не пропадет! Не может пропасть!
— Лесик!
— Здравствуй, Тина...
— Зачем сутулишься? На коне сидеть надо стройно.
— Я стройно.
— Ну, это ты сейчас поправился, а то сидел, как мешок ячменя. Ты куда едешь?
— Сам не знаю.
— Значит, туда, куда хочет лошадь?
— Осматриваю вот.
— Осматриваешь? Тогда возьми меня в седло.
— Неудобно, Тина. Здесь все-таки фронт.
Вот именно, что фронт. Не могу же я тут крикнуть извозчика!
— Нет, нет. Извините, но не могу.
— А если я устала как собака?
— Тогда садитесь на коня, а я пойду пешком.
— С ума сошел? Пешком. Да ты не думай, я не поперек седла, как барышня какая-нибудь. Я сзади, верхом на крупе.
Она подошла к стремени и подняла вверх руки.
— Сдаюсь! — сказала она и засмеялась.
Елисей низко-низко наклонился к ней, а Тина, сцепив пальцы на его шее, рывком подтянулась и ловко закинула ногу за седло.
— Поехали!
Немного повозившись за Леськиной спиной, она крепко обняла его сзади. Леська увидел ее руки на своей груди и подумал: «Эти руки зарубили топором человека». Но черт возьми этих женщин! Ему приятно, что она сидит за спиной и обнимает его. От ощущения этой приятности он стал сам себе противен.
«Где же моя совесть? — думал он. — Ведь она — убийца...»
А Тина, навалившись на него всем телом и опершись подбородком о его плечо, страстно заговорила низким голосом с хрипотцой:
— Милый! Родной ты мой! Зачем сторонишься? Чураешься? Я понимаю: не можешь простить мне, что я непотребная, да? Но что ты знаешь про мою страшную жизнь? Что? А если б знал, может, руки бы мне целовал. Ты ведь хороший. Я знаю. А я-то тебя как нежила бы... Как ласкала... Из рук бы кормила... Как голубя...
Никто не говорил Леське ничего похожего. Как она его любит! Пожалуй, это первая женщина, которая так...
А Тина говорила, точно пела.
«Нет... Гульнара так меня не любит, — думал Леська. — Да и любит ли меня Гульнара вообще? Что она сделала для меня? Ну, хоть слово ласковое... Ах, нет, что я! Ведь она еще совсем ребенок! Только и умеет, что любить маму и папу. Какие к ней требования?»
Красный конь шел по безлюдной степи, но когда показалась дорога, Типа сама отстранилась от Леськи и сидела, держась только за его пояс.