О, юность моя!

Сельвинский Илья Львович

Койка попалась Елисею удивительная. Она трещала на все голоса, произнося при этом членораздельные зву­ки. Когда Леська поворачивался с боку на бок, она вздыхала: «Ах» или «Ой». Однажды он хотел припод­няться, но все перед ним поплыло, и он рухнул на по­душки. Тогда кровать отчетливо сказала: «Колеамтерло!» На каком это языке, Леська не разобрал, но смысл был понятен: «Не подымайся, дескать, — рано еще». Потом Леське понадобилась «утка», он повернулся на живот и стал шарить рукой под кроватью. И тут койка сказала: «Канторович!»

— Канторович! — громко

позвал Леська.

Подошла Наташа.

— Разве вы — Канторович?

— Нет. Канторович ушла за бинтами, а я Деревицкая.

Леська настолько привык к своим чудам, что даже не удивился.

Вечером в открытые ворота амбара заглядывали обе лани, Большая Медведица и всякие другие звери. Апрель дышал близкими цветами и далеким морем. Тишина в мире такая, точно войны нет и никогда не было. Но вот Медведицу заслонили два силуэта. Один из них зажег фонарик. Двинулись по рядам.

— Вот он. Авелла!

— Кто это?

— Груббе и Немич.

Леська вспрыгнул и сел на постели, точно гимнаст.

— Как дела? Что наши?

— Наши все здесь. А дела неважные. Немцы-колони­сты вместе с татарским мурзачьем соединились в отряд, пришли, понимаешь, в Джанкой, вроде идут на фронт, а потом по штабу рряз! Приклонскому пулю в лоб, остальных кого куда. Ну, ясно-понятно: фронт потерял управление... А ты как, Леся? — спросил Немич.

— Удирать хочу, ребята. К вам. Да вот отобрали одежду, а где они ее держат, бог их знает.

— Одежду мы тебе достанем, а только можно тебе вставать или нет? — усомнился Виктор.

— Можно, можно! — зашептал Леська. — Тут все тя­желораненые. Я один с контузией. Просто неловко, по­нимаете?

— Да, да, понятно. Пошли, Витя.

— Пошли. Мир праху.

— И сапоги достаньте!

— А какой у тебя номер?

— Сорок четыре. Можно и побольше.

— Заметано.

Сапоги достали. Одежду также. Но не Леськину: штатские брюки, морскую тельняшку и бушлат.

Ночью Леська вышел во двор — никто его не остановил: часовые ушли на фронт, охраняли госпиталь девушки. Однако ночь темная, кругом тишина — ни собаки. Должно быть, побежали на скорую руку целоваться. Но чей это силуэт на камне? Женщина с винтовкой. Сидя спит. Конечно, это могла быть только Тина Капитонова. Леська на цыпочках обошел ее и, выйдя на улицу, побрел по направлению к вокзалу. Шел он долго. Его как бы качало ветром. Наконец в темноте замаячила водокачка.

— Стой! Кто идет?

— Свои.

— Кто свои? Пароль?

— Не знаю пароля. Я евпаториец. Контуженный.

— А зачем нам контуженный? Мы сами сумасшед­шие, — засмеялся кто-то.

— Сысоев, прекрати! прикрикнул на него, по-ви­димому, начальник.

— Устин Яковлевич, вы?

— Так я тебе и сказал. А ты кто?

— Я Леська Бредихин. Гимназист.

— А-а! Ну, добро пожаловать.

Леська присмотрелся к темноте.

— Неужели все это анархисты?

— Нет, мои анархисты в разведке. А вообще все пере­мешалось, и комаровцев уже нет — я тут комвзвода. А ты ложись вот сюда, на шинель. Полежи, полежи, не стесняйся.

—

А где Груббе? Немич?

— Немич теперь большой человек, — иронически ска­зал Устин Яковлевич. — Он военком города Евпатории.

— Что же тут смешного?

— А то, что в Евпатории немцы.

Леську словно бритвой полоснуло по сердцу. Евпато­рия — это ведь не просто город. Это Андрон, Гульнара, дедушка. Что-то такое, что родней родного... И вдруг — немцы!

— А скажите, гимназист, куда вы дели золото, кото­рое заграбастали в армянской сберегательной кассе?

— Мы не заграбастали, а реквизировали.

— Покупили, одним словом. Так куда же все-таки вы его подевали?

— В Симферополь отправили.

— А зачем?

— Как зачем? В Ревком.

— В Ревком... А кто им там воспользуется?

— Не знаю. Куда нужно, туда оно и пойдет.

— Народу надо было раздать его. Народу! На то ре­волюция!

— Но если все раздать, откуда ж у революции будут деньги? Как вести государство без финансов?

— А к черту его, государство! Государство — это чу­довище, которое только и знает, что драть с подданных семь шкур. Коммунизм отрицает государство. Кому оно выгодно? Только тем, у кого власть. А вы, краснопузики, боретесь за это самое государство. Никакого шарика в голове! Самого простого понять не можете! Или не хочете? Нужно уничтожить власть человека над челове­ком, иначе никакой свободы на земле никогда не будет.

Послышалось размеренное чоканье копыт. Из дымки рассвета вышли на железнодорожные пути два всадника, ведущие на веревках группу штатских людей.

— Авелла!

— Авелла.

(Это и был пароль.)

— Пленных принимайте.

Устин Яковлевич вышел навстречу.

— Кто такие?

— Диверсанты из немцев колонистов. Может, те са­мые, что громили штаб.

— Допрашивали их?

— Пытались. Но они по-русски не говорят.

— Ну это враки. Все колонисты давно говорят по-русски.

Комаров подошел к одному из пленных.

— Кто такой? Откуда? Как звать?

— Ich spreche nicht Russisch.

— Шпрехаешь, врешь!

— Was sagen Sie?

Леська приподнял тяжелую голову, усиленно вглядывался в немца. Потом встал на ноги и, пошатываясь, направился к пленному.

— Эдуард Визау? Так, кажется?

Немец молчал.

— Устин Яковлевич, присмотритесь, нет ли у него стеклянного глаза?

— Есть. Самый настоящий. Стеклянный.

— Ну вот. Теперь тебе, Эдуард, прятаться глупо.

— Вы его знаете? — спросил Леську Устин Яковлевич.

— Лучше бы и не знал... Мы с ним учились в городском училище.

— Ошибаетесь! — сказал Визау, не заметив, что перешеш на русский. — Я вас не знаю.

— Зато ты знаешь моего дядю Андрона. Это зна­комсвто стоило тебе глаза.

Леська отошел в сторону. Его тошнило. Едва волоча ноги, добрался он до комаровской шинели и упал на нее. «Как мешок с ячменем», — вспомнил он фразу Тины.

15