О завтрашнем дне не беспокойтесь
Шрифт:
– Снотворное "Тысяча и одна ночь". Она вколола мне препарат лечебного сна…,– догадался он, вспомнив название лекарства и первые ощущения, которые появляются после его приема.
– Спокойной ночи, отец,– прошептала Урсула и подошла к маленькому дивану, на котором, накрывшись одеялом из птичьего пуха, беспокойно ерзал Авесалом. Она осветила его фонариком, который горел в ее руке сам по себе без помощи какой-либо батарейки. Да и сама она светилась в темноте, словно фосфоресцирующая медуза.
– Ты почему не спишь?– спросила она его на языке, на котором только что разговаривала
– Деда не помрет?– всхлипнул мальчик, удивив Урсулу знанием "лингва фортран".
– Пока я жива, он не умрет,– уверенно заявила она.
– А где вы будете спать? Мы, наверное, заняли ваши спальные места,– озабоченно поинтересовался Авесалом.
– Увы, малыш, в последние годы мне что-то не спится. Если нет шторма, я заплываю в море, и подолгу, иногда до рассвета, раскачиваюсь на волнах. Иногда ко мне подплывают дельфины, и я сажусь к кому-нибудь из них на спину, и они катают меня вокруг моего острова. Дельфины, если ты знаешь, тоже никогда не спят,– иначе бы они захлебнулись…,– раскрыла она некоторые подробности своей одинокой жизни.
– Здорово! Как бы я хотел прокатиться верхом на дельфине!– воскликнул Авесалом.
– Так в чем же дело! Пошли! Я попрошу Цви-Цви – самую смирную из знакомых мне дельфиних, чтобы она тебя покатала. Она даже накормит тебя своим молоком, которое вкуснее, чем коровьи сливки,– предложила она, а затем быстро подошла к окну, из которого открывался вид на море, и распахнула его.
В помещение ворвался свежий воздух, насыщенный запахом моря, и Авесалом явственно услышал вместе с шумом прибоя щелчки и пересвисты подплывающей к бухте стаи дельфинов.
II– Дмитрий Васильевич! Проснитесь, беда! – вывел Павлова из глубокого сна чей-то встревоженный голос.
Павлов открыл глаза и его, как током шарахнуло. Он увидел себя лежащим на койке в больничной палате. Над ним склонился незнакомый молодой человек славянской внешности, в такой же, как и у него, мятой и застиранной пижаме.
– Ты кто?– испуганно спросил его Павлов.
– Я – Женя Сапрыкин. Ваш сосед по "палате N6". Битый час вас тормошу и не могу разбудить. Дона Аурелио санитары, ничего не объясняя, куда-то забрали вместе с вещами. Он только успел мне сказать, как вернуть вашу точку сборки на прежнее место,– волнуясь, сообщил молодой человек.
– Где я?– жалобно спросил Павлов, пропустив мимо ушей упоминание о каком-то "Аврелии" и "точке сброса". Последнее, что он успел запомнить, это – прощание с Березкой, полет сквозь черную бездну, падение на рельсы, огни и шум приближающегося поезда, скрежет тормозов, удар, отбросивший его на несколько метров в сторону насыпи, и провал в памяти…
– Однако, как вас торкнуло! – услышал он чей-то голос и, обернувшись, увидел еще одного незнакомого молодого человека, но уже азиатской внешности, – то ли таджик, то ли узбек. Незнакомец сидел на кровати и подбрасывал и ловил, как мячик, бумажный конус. На нем был синий хлопчатобумажный халат с белыми звездами, а на голове тюбетейка.
– Какое сегодня число, месяц и год?–
– Двадцать второе июня тысяча девятьсот девяностого года,– сообщил незнакомец, назвавший себя Сапрыкиным.
– Солнцеворот! Вот оно что! И все же, где я? В Москве, Новосибирске, на том свете?– воскликнул Павлов, радуясь тому, что он жив и даже не покалечен, и находится в больнице, а не в таежной глуши в дебрях исторических времен.
– Я, кажется, все понял! Вы, пожалуйста, не волнуйтесь,– торопливо заговорил молодой человек, представившийся Сапрыкиным, и, понизив голос до шепота, сообщил: Вы в Москве в Институте судебно-медицинской экспертизы имени Сербского.
– Боже ты мой! Неужели я что-то натворил?– с ужасом подумал Павлов и на всякий случай спросил: Давно?
– Всего лишь пятый день. Вас освидетельствуют на наличие шизофрении, и я советую вам не рассказывать никому, и особенно врачам, о том, где вы были и что вы делали до того, как я вас разбудил,– участливо посоветовал Сапрыкин.
– Я заблудился во времени…,– начал было рассказывать о себе Павлов, но осекся, заметив, что, разбудивший его молодой человек делает ему знак, приложив указательный палец к губам.
– Я не сумасшедший!– в отчаянии хотел закричать Павлов, и, вдруг, почувствовал, что горло его перехватил спазм.
– Я не сумасшедший,– тихо сказал он, перейдя на шепот.
– Мы вас поздравляем, но вынуждены огорчить: мы – сумасшедшие. Я – Заратустра, а мой товарищ по несчастью – Фридрих Карлович Ницше,– на полном серьезе сообщил молодой человек азиатской внешности.
– Где Ницше?– удивился Павлов.
– Я – Ницше,– сказал Сапрыкин и поспешил уточнить: Прозвище у меня такое.
Молодой человек, назвавшийся Заратустрой, отложил в сторону бумажный конус, встал со своей койки, подошел к Павлову и протянул правую руку, желая скрепить знакомство мужским рукопожатием.
Павлов с опаской пожал протянутую ему руку, и, не отдавая себе отчета, представился:
– Тезей-хан. Старший сын императора джурджени Агесилай-хана IV, царь независимого городского поселения Эльдорадо.
Тут до Павлова дошло, что, возможно, он не прав, в смысле идентичности, и спросил у своих новых знакомых, где он мог бы посмотреться в зеркало. Сапрыкин, он же – Ницше, показал ему на дверь в туалет.
В зеркале, которое висело над раковиной, к его неописуемой радости отразилось его собственное лицо, правда, немного помятое и заросшее щетиной. На вид ему можно было дать лет 30-35, а может быть и меньше. Из этого следовало, что его существование в облике Тибула Храброго из племени орландов и Тезей-хана из семьи императора джурджени осталось в прошлом. Или это было иллюзией, в которой он, страшно поверить, пребывал двенадцать лет под воздействием гипноза? Или не гипноза, а, например, сильнодействующего наркотика? Только от этой мысли можно было сразу свихнуться, но Павлов взял себя в руки. Вернувшись в палату, он заметил в изголовии своей койки, развешенные постиранные трусы, майку и полотенце и спросил соседа Сапрыкина, его ли это вещи. Получив утвердительный ответ, он решил помыться и сменить нижнее белье.