Об этом не сообщалось…

Белоусов Михаил Артемьевич

– Зачем вы сказали фашистам о своем знакомстве в прошлом с Гудерианом? – спросил Яровенко.

– За прошедшие месяцы войны я уже много был наслышан о расправах, чинимых гитлеровцами над советскими военнопленными. Я надеялся, что знакомство с Гудерианом спасет мне жизнь в плену.

– Что же было дальше?

– Поздно вечером мы приехали в Бахмач. Сюда фашисты сгоняли пленных. А утром следующего дня меня представили офицеру. Он уточнил, действительно ли я в прошлом был знаком с генералом Гудерианом? Я ответил, что встречался с ним по долгу службы на маневрах. Но это было уже давно, лет десять тому назад. Мы с Гудерианом вели тогда обстоятельные беседы о роли танков в будущих войнах. После разговора с офицером меня сразу же отделили от других военнопленных. А потом отвели на квартиру, где я прожил четыре

дня. Затем меня отвезли на легковой машине в Конотоп. Здесь в штабе армии я был принят Гудерианом.

– Гудериан узнал меня сразу, – продолжал Малахов. – И, ещё до того как предложить мне сесть, покровительственно сказал: «Вот что время делает с судьбами людей». Когда-то, дескать, мы были на равных служебных ступенях и считались большими специалистами бронетанкового рода войск. А вот теперь, спустя десять лет, один командует «армадой» танков и имеет чин генерал-полковника, а другой так и остался в старом чине и «без всяких войск». Он не сказал «военнопленный», а просто подчеркнул «без всяких войск». Затем он начал говорить, что мои русские начальники якобы не захотели оценить меня по достоинству. Но чего не сделали они, могут сделать немцы, их командование. И он предложил мне должность при штабе его армии, что-то вроде советника или консультанта, обещая через месяц надеть на меня немецкий мундир с полковничьими погонами.

Я отклонил такое предложение и сказал, что не хочу быть по отношению к своей стране предателем. Потом добавил, что господин Гудериан, окажись он на моем месте, наверное, поступил бы точно так же. Гитлеровский генерал с брезгливостью ответил: «Этого случиться не может. А вам, Малахов, теперь надо учитывать сложившуюся критическую обстановку для России. Сейчас каждому мало-мальски правильно мыслящему военному, к какой бы воюющей стороне он ни принадлежал, ясно одно: в войне победит Германия».

После этого Гудериан рекомендовал хорошо подумать о сделанном мне предложении и не спешить с ответом. «Вам надо сначала отдохнуть, а уже потом отвечать на такие предложения», – сказал он.

Майор Яровенко прервал рассказ Малахова и спросил:

– Какие ещё вопросы задавал вам Гудериан? К чему он проявлял интерес, что спрашивал тогда о командовании нашего бывшего Юго-Западного фронта?

– Никаких других вопросов Гудериан мне не задавал, – ответил Малахов. – Он лишь спросил, где моя семья. Я ему ответил. А потом он перешел на воспоминания о наших прошлых встречах на учениях. Но об этом мы говорили недолго. И он предложил мне идти отдыхать.

Хозяйка квартиры, на которой разместили Малахова в Конотопе, видимо, в прошлом была учительницей немецкого языка. Она разговаривала теперь с ним только на немецком и проявляла заботу не только о его пище, но и о «духовном» воспитании. При каждой беседе она находила предлог похвалить немцев. Охрану этого дома нёс часовой.

– Дней пять меня не беспокоили, – продолжал рассказывать Малахов, – а затем снова пригласили к Гудериану. На этот раз в его кабинете находился майор. Как потом мне стало известно, это был разведчик из ведомства адмирала Канариса. Фамилия его Фурман. Я её точно запомнил, так как на немецком языке она означает «извозчик». Фурман родился в Одессе, но в юности выехал в Германию. Он хорошо говорил по-русски.

Гудериан напомнил мне о его недавнем предложении. Я опять ответил отказом служить в гитлеровской армии. Тогда Гудериан ехидно улыбнулся и спросил: «Что же в таком случае нам с вами делать? Чего же вы хотите?» Я молчал. И в разговор вступил Фурман. «Может, вы хотите быть на стороне Красной Армии?» – спросил он. «Да, хочу», – ответил я. «Это можно сделать, – заявил Фурман, – только и на той стороне вам придется работать на господина Гудериана». Я ответил: «Нет, этого не будет». После такого ответа Фурман с разрешения Гудериана ушел. А Гудериан снова стал меня убеждать в ошибочности принимаемых мной решений. Он говорил, что война выиграна Германией и я, не соглашаясь с их предложениями, лишаю себя благ, которые мог бы получить после войны. Следовательно, не думаю о своем будущем.

Я молчал, в полемику с ним не вступал. Тогда он вызвал адъютанта и меня снова проводили на квартиру.

Прошло ещё недели две. Штаб Гудериана уже выбыл из Конотопа, а я под охраной продолжал жить у «заботливой» хозяйки. Затем в Конотоп дошли слухи, что гитлеровцы

взяли Харьков. И дня через три за мной пришла легковая автомашина с двумя сопровождающими. Ехали мы часов шесть молча. Вечером оказались в городе Севск Брянской области. На ночлег меня определили в школу. А утром я вновь был принят Гудерианом. Он очень спешил, но снова спросил меня о моем решении. И я снова ответил отказом. Тогда Гудериан сказал, что он понимает меня и по отношению ко мне, как старому знакомому, сделает гуманный шаг. Он не будет передавать меня в гестапо, а отпустит из плена с единственным условием: не возвращаться в расположение советских войск, а остаться на жительство где-нибудь на занятой немцами территории. И сам же назвал такое место – Харьков. Он сказал, что на харьковских заводах будут ремонтироваться танки, а возможно, и производиться новые. Если я соглашусь, то он отдаст распоряжение предоставить мне там «большую работу». Я ответил, что «большой работы» принять не готов. И было бы лучше, если бы мне разрешили выехать под Харьков, на станцию Мерефа, Жить там у моего хорошего знакомого и работать слесарем. Гудериан спросил: «Кто этот знакомый?» Я назвал Григория Федотовича Котько – дальнего родственника моей бывшей жены. Гудериан что-то записал и сказал, что я получу ответ дней через пять. Но я его получил уже через два дня. Мне разрешили выехать в Мерефу, выдали аусвайс, обязали по прибытии туда в двухсуточный срок зарегистрироваться в комендатуре города.

Так я оказался у Котько. Он и его жена немало были удивлены моему появлению. С ними я не виделся лет пять. Я им рассказал лишь о том, что, будучи контуженным на фронте, попал в плен к фашистам, где всё время болел. Меня отпустили из лагеря с условием, что я буду проживать на оккупированной территории у кого-то из своих родных или знакомых. Я выбрал их.

Как вы уже знаете, у Котько я познакомился с Брагиной. Поскольку она и я не были связаны семейными узами, мы решили тогда сойтись. Я в Мерефе работал в железнодорожном депо слесарем и ежемесячно являлся в немецкую комендатуру на регистрацию. В январе 1942 г. мне предложили зарегистрировать и Брагину, но не в комендатуре, а в бургомистрате. Пришлось это сделать. В феврале сорок второго мы с разрешения фашистских властей переехали жить в Чугуев.

– Я должен заявить, – сказал Малахов, – что с первых же дней знакомства с Раисой Лаврентьевной она всё время склоняла меня к переходу линии фронта, чтобы быть со своими. Она настоящая советская патриотка и ненавидит фашистов. По профессии она машинистка высокого класса. И так же, как и я, знает немецкий язык, но об этом никому не говорит.

Майор Яровенко уточнил у Малахова ещё ряд вопросов и отправил его в отдел кадров. В тот же день он на попутной машине прибыл на сборный пункт командного состава.

В особом отделе нашего фронта проанализировали материалы, привезенные Яровенко с Центрального фронта, и последнюю исповедь – покаяние Малахова, которое, кстати, не вызывало у нас особых сомнений. Всё более интересной становилась личность Брагиной. Среди документов, с которыми Яровенко ознакомился на Центральном фронте, внимание военных чекистов привлекла запись допроса унтер-офицера 94-й гитлеровской пехотной дивизии Эрвина Штибе, взятого в плен в декабре 1942 г. под Сталинградом.

Из его показаний следовало, что в декабре 1941 г. он был офицером 507-го отделения полевого гестапо (ГФП), которое находилось в Киеве. Однажды начальник отделения приказал ему лично расстрелять французскую журналистку, задержанную гестапо по подозрению в шпионаже. Каким образом оказалась журналистка в стане гитлеровцев, не было ясно. Впрочем, суть не в этом. Штибе отказался выполнить приказ и был предан военно-полевому суду, приговорившему его к смертной казни. Но эта мера наказания была заменена ему разжалованием в унтер-офицеры. Произошло это только потому, что буквально перед судом он успешно выполнил просьбу генерала Гудериана и абверовского офицера при его армии. Они обратились тогда в 507-е отделение ГФП с просьбой разыскать в Киеве «одну фрау». Фамилии её унтер не помнил, а звали её Руфимой. Ещё в двадцатых годах она пыталась бежать в Германию, но была задержана советскими пограничниками и возвращена в Киев. И вот теперь, спустя двадцать лет, он, Штибе, всё же смог её разыскать и доставить в Конотоп к майору Фурману. Ей было уже сорок лет, внешне привлекательна.