Обделенные душой
Шрифт:
Я не хочу терять своего брата, но понимаю его решение. Вопрос в другом: как мы можем заставить людей, совершивших особо тяжкие преступления, оплатить свой долг обществу? Дать им спокойно состариться на деньги налогоплательщиков — или позволить загладить свою вину, предоставив обществу востребованный медицинский материал, а пострадавшим семьям — столь необходимые им средства?
Я призываю вас голосовать за Инициативу 11 и превратить пожизненный приговор в дар жизни.
— Спонсор: Жертвы преступлений за лучшее будущее человечества.
Риса спит.
Когда Риса была нужна «Гражданам за прогресс», они нажали там, подмазали тут — и все обвинения против беглой преступницы были сняты, что позволило ей выйти на свет. Но сейчас, когда она стала врагом могучей организации — сюрприз-сюрприз! — на неё посыпались новые обвинения. Утверждают, будто она украла у «Граждан» значительные суммы денег, чего Риса не делала. Кричат, будто она помогала вооружать расплётов, засевших на Кладбище, чем она не занималась. Всё, что она делала на Кладбище — это лишь оказывала первую помощь да лечила насморки. Но кому интересна правда, кроме самой Рисы?!
Папы СайФая, оба столь же сиенна-бледные, насколько их сын тёмный, балуют Рису вовсю: приносят ей еду в постель и кормят чуть ли не с ложечки. Именно эти двое приехали за ней в Шайенн, и неудивительно, что они принимают в ней такое участие. Но девушке быстро надоедает, что с нею носятся, как хрупким цветком. Она начинает совершать прогулки по спальне, не переставая удивляться тому, что ходит на собственных ногах. Воспалённое запястье пока ещё ноет, поэтому Риса обращается с ним осторожно; но есть и хорошие новости: доктор, живущий здесь же, в усадьбе, установил, что с пальцами у неё полный порядок, так что ей придётся в будущем платить полную цену за маникюр. Бешенства у Рисы тоже не обнаружено.
Из её окна виден только кусочек сада, так что она не знает ни размеров этого «закрытого учреждения», ни количества живущих здесь. Иногда появляются люди с садовыми инструментами. Риса вышла бы к ним — поговорить, познакомиться — но её дверь заперта.
— Я в плену? — спрашивает Риса того из папаш СайФая, что повыше ростом и подобрее с виду.
— Зам'oк не обязательно означает заточение, дорогая, — отвечает он. — Иногда он нужен только для того, чтобы выбрать правильный момент.
Должно быть, правильный момент настаёт к вечеру того же дня, потому что СайФай предлагает ей совершить прогулку по усадьбе.
— Понимаешь, какое дело — ты здесь не всем нравишься, — предупреждает СайФай. — То есть, ну, народ-то, конечно, знает, что вся твоя пламенная агитация расплетения — только для отвода глаз. Все понимают — тебя шантажировали, но... Помнишь то интервью, где ты сказала, что, дескать, расплетение — не самое худшее из зол? — СайФай морщится. — Это блюдо из тех, что застрянет в любом желудке, если ты просекаешь, о чём я.
Рисе стыдно смотреть ему в глаза.
— Да, просекаю.
— На твоём месте я бы, не уставая, твердил, мол, ты не просила втыкать тебе новый позвоночник и сожалеешь о том, что он у тебя есть. А уж это-то чувство нам всем тут родное.
Как и говорил СайФай, усадьба оказалась не просто домом, а настоящим хозяйственным комплексом. Спальня Рисы находится в главном здании, крылья к которому, как она поняла, пристроены совсем недавно, а в саду помещается с десяток обширных коттеджей — их не видно из окна Рисы.
— В Небраске земля дешёвая, — поясняет ей СайФай. — Потому мы сюда и перебрались. Опять же — Омаха достаточно близко, чтобы съездить туда за чем-нибудь, и достаточно далеко, чтобы к нам не совались посторонние.
Кое-кто из обитателей, мимо которых проходит Риса, всматриваются в неё и отворачиваются, не поприветствовав. Другие сдержанно кивают. Есть даже такие, кто улыбается, хоть и натянутой улыбкой. Все знают, кто она такая, но никто не знает, как к ней относиться; она тоже понятия не имеет, как ей держать себя с этими людьми.
Сад, как выясняется — не просто для красоты и отдыха. Здесь есть грядки с овощами, на которых сейчас работает несколько человек. С левой стороны от дорожки находится курятник; может, там есть загоны и для других животных, просто они не на виду.
СайФай отвечает на её вопрос ещё до того, как она его задаёт:
— Мы на полном самообеспечении. У нас только собственного мяса нет — держим лишь кур.
— Можно спросить — кто это «мы»?
— Люди, — коротко отвечает СайФай.
— Люди Удачи? — наобум спрашивает Риса, хотя до сих пор не видела здесь никого, похожего на коренного американца.
— Нет, — объясняет СайФай. — Люди Тайлера.
Рисе пока его «объяснение» невдомёк. Она замечает, однако, что у многих здешних обитателей имеются вживлённые части тела: у одного подбородок, у другого рука... И только когда девушка видит яркий голубой глаз, как две капли воды похожий на глаз другого человека, в мозгу её начинает брезжить догадка, что же это за «закрытое учреждение» такое.
— У вас здесь коммуна воссоединения?!
Риса потрясена и, возможно, даже чуть напугана. Она слыхала о подобных местах, но никогда не сталкивалась с ними в реальности.
СайФай широко улыбается.
— Это папы придумали такое название — «коммуна воссоединения», когда мы только-только поселились здесь. Потом все другие подхватили. А что, мне нравится. Звучит как-то так... духовно-возвышенно. — Он обводит рукой коттеджи и территорию вокруг. — У большинства из тех, кто живёт здесь, есть какая-нибудь часть Тайлера Уокера. Наш фонд Тайлера Уокера как раз и занимается тем, что учреждает коммуны для людей, которые ощутили потребность соединить своих расплётов.
— Сайрус, это же... ну, это всё как-то из ряда вон, что ли...
Но СайФая её оценка не смущает.
— Не больше, чем многие другие вещи. Риса, мы здесь пытаемся исправить то, чего вообще не должно было случиться!
Тут его глаза туманятся, на скулах начинают ходить желваки, и Риса понимает: в разговор вступает Тайлер.
— А ты давай влезь в одну комнату с руками, ногами и мозгами, которые принадлежат твоему позвоночнику, который вовсе и не твой, — вот тогда посмотрим, что ты запоёшь!