Обед в ресторане «Тоска по дому»
Шрифт:
— Ах, какой воздух, — вздохнула миссис Скарлатти, — весенний чистый воздух!
На самом деле воздух был ужасный — зимний, сырой, прокопченный.
— Я никогда не говорила тебе, Эзра, — сказала она, когда санитары вкатили носилки в парадное, — ведь я уже не надеялась увидеть этот дом, мою маленькую квартирку, мой ресторан.
Тут она неожиданно подняла руку ладонью вверх — знакомый властный жест, обращенный на этот раз к санитарам, которые собирались провезти носилки через дверь справа и потом занести их наверх.
— Послушайте, милейший, — сказала она одному из них, — не могли бы вы открыть левую дверь, я хочу заглянуть туда.
Все произошло так быстро, что Эзра не успел возразить. С озабоченным видом санитар распахнул дверь в ресторан. Потом вернулся и стал осматривать лестницу — наверху был поворот, внушавший
На мгновение, на долю секунды, у Эзры мелькнула надежда, что она, быть может, все это одобрит. Но, проследив за ее взглядом, он понял, что это невозможно. Ресторан был похож на склад, сарай, гимнастический зал — там царил полнейший хаос. В углу под голыми окнами — сваленные в кучу столы, перевернутые стулья. На свежеотлакированном полу, припорошенном все-таки белой пылью, мостки из горбылей, на месте отсутствующей кухонной стены зловеще, как беззубая улыбка, зияла дыра. Лишь два оштукатуренных широких столба отделяли зал от кухни, где все было на виду — мойки, мусорные баки, почерневшая плита, закопченные кастрюли, большой настенный календарь с фотографией девицы в прозрачном черном пеньюаре. На подоконнике — два цветочных горшка с засохшими растениями, металлическая щетка для чистки посуды и ручной ингалятор Тодда Даккета.
— Боже! — воскликнула миссис Скарлатти. Она посмотрела снизу вверх прямо ему в глаза. Лицо ее казалось совершенно беззащитным. — Хоть бы дождался, когда я умру.
— Нет! — крикнул Эзра. — Вы не поняли! Это совсем не то, что вы думаете. Я просто… как бы вам объяснить, я сам не знаю, что на меня нашло.
Но она все тем же знакомым жестом подняла руку и уплыла вверх по лестнице в свою квартиру. Даже лежа на носилках, она излучала энергию и силу.
Миссис Скарлатти не запретила ему посещать ее, отнюдь. Каждое утро он приходил к ней; дверь ему отворяла дневная сиделка. Он пристраивался в спальне на краешке легкого стула и докладывал о полученных счетах, о санитарной инспекции, о доставке белья из прачечной. Миссис Скарлатти была неизменно вежлива, кивала, когда требовалось, но не произносила почти ни слова. А вскоре закрывала глаза в знак того, что визит окончен. Тогда Эзра уходил, нередко случайно задевая кровать или опрокидывая стул. Он и раньше был неуклюжим, а теперь и подавно. Ему постоянно мешали руки, слишком длинные и большие. Если бы только можно было их куда-нибудь деть! Ему очень хотелось приготовить ей обед — питательные блюда, вкусные и ароматные, — сложный обед, на которой ушел бы целый день: мелко-мелко нарубить что-то, провернуть, сбить в миксере. Поистине кухня была его стихией; так иной человек — на суше калека калекой — в воде становится легким и изящным. Но миссис Скарлатти по-прежнему ничего не ела. Что же он мог для нее сделать?
Порой Эзре хотелось схватить ее за плечи и крикнуть: «Послушайте!» Но лицо ее было таким замкнутым, что он не решался. Она словно давала понять, что лучше оставить все как есть. И он сдерживал себя.
Навестив миссис Скарлатти, Эзра спускался вниз. Ресторан в эту кору дня был пуст, и каждый звук отдавался в нем гулким эхом. Иногда Эзра заглядывал в холодильную камеру и проверял, какие там хранятся продукты, или вытирал грифельную доску, а потом бесцельно бродил по залу, трогая то одно, то другое. Обои в небольшом коридорчике, ведущем из зала, были слишком аляповаты, и он содрал их со стены. Убрал вычурные золоченые бра, приделанные возле телефона, снял с дверей мужского и женского туалетов старомодные силуэты. Временами он предавался разрушению так рьяно, что до открытия ресторана едва успевал хоть как-то скрыть это от чужих глаз, но служащие ресторана помогали ему, и в конце концов дело худо-бедно улаживалось. К шести часам, когда появлялись первые посетители, еда была готова, столы накрыты и спокойные, улыбающиеся официанты находились на местах. Все шло своим чередом.
Миссис Скарлатти умерла в марте, холодным, промозглым днем. Когда сиделка позвонила Эзре, это известие обрушилось на него как страшный удар. Можно было подумать, что смерть миссис Скарлатти явилась для него неожиданностью. Он сказал: «Не может быть!» — и повесил трубку. Потом снова набрал номер и задал все необходимые вопросы. Спокойно ли она умерла? Во сне или бодрствуя? Сказала ли что-нибудь
— Но сегодня утром, — добавила сиделка, — она вспоминала о вас. Я даже удивилась, она как будто предчувствовала… она сказала: «Передайте Эзре, чтобы он сменил вывеску».
— Вывеску?
— Она сказала: «Это уже не ресторан Скарлатти». Или что-то в этом роде. «Не Скарлатти» — кажется, так она сказала.
Он ощутил вдруг такую боль, словно миссис Скарлатти простерла руку из небытия и влепила ему пощечину. Но, с другой стороны, это облегчало дело. Ее смерть пробудила в нем двойственное чувство — досады и облегчения. А деревья на улице сверкали, как только что отчеканенное серебро.
Заботы о похоронах он взял на себя, руководствуясь списком, который миссис Скарлатти составила задолго до смерти. Он заранее знал, в какое похоронное бюро и какому священнику надо позвонить, каких ее знакомых пригласить на похороны. Однако ему пришла в голову странная мысль — позвать тех иностранцев из больницы. Разумеется, он этого не сделал, хотя из них вышли бы превосходные плакальщики. Они наверняка держались бы куда лучше тех людей, которые чопорно стояли у ее замерзшей могилы. Эзра тоже был чопорен — печальный, усталый мужчина в развевающемся пальто, об руку со своей матерью. Глаза у него покраснели. Но дай он волю слезам, миссис Скарлатти сказала бы: «Эзра, милый, да ты с ума сошел».
Он был рад вернуться после похорон в ресторан. Работа отвлекала от мрачных мыслей — он размешивал, добавлял специи, снимал пробу, то и дело спотыкаясь на том месте, где раньше была стойка. Потом он прохаживался между столиками, как раньше миссис Скарлатти, и предлагал посетителям рагу из устриц, салат из артишоков, суп-пюре из шпината, острый фасолевый суп и суп из куриных желудочков, приготовленный с особой любовью.
5. Сельская повариха
У Коди всегда были девушки — то одна, то другая; все они были от него без ума, пока не знакомились с Эзрой. Казалось, что-то в Эзре притягивало их как магнит. В его присутствии их глаза сияли, смотрели напряженно и внимательно, словно они прислушивались к звуку, который не могли уловить другие. Сам Эзра ничего не замечал. А Коди, конечно, настораживался. Он нарочито громко вздыхал, делая вид, что все это его забавляет. Девушка тут же брала себя в руки, но было уже поздно: Коди таких вещей не прощал. Он обладал способностью внутренне отстраняться от людей. Похожий на индейца — гладкие черные волосы, правильные черты невозмутимого лица, — этот человек при желании мог выглядеть совершенно бесстрастным, как манекен, а между тем его второе «я» — оборванный, грязный, нелюбимый подросток с плохими отметками и единицей по поведению — сжимало кулаки и безмолвно стонало: «Ну почему? Почему Эзра? Почему всегда этот сопляк, этот паинька Эзра?»
А Эзра глядел вдаль ясными серыми глазами из-под копны мягких светлых волос и по-прежнему думал о своем. Одно можно сказать в его пользу: кажется, он в самом деле не замечал, какое впечатление производил на женщин. Никто не мог обвинить его в том, что он сознательно отбивает девушек у собственного брата. Но при мысли об этом Коди становилось вовсе невмоготу. Скорее он готов был поверить, что у Эзры есть какой-то изъян и именно этот изъян «работал» на него, делал безразличным, выделял среди других мужчин. Было в Эзре что-то почти монашеское. Сколько женщины ни старались, им никак не удавалось разгадать его мысли, хотя он был с ними неизменно учтив и деликатен. У него выработалась привычка молча, до неприличия долго разглядывать их, а потом вдруг задать самый неожиданный вопрос. Например: «И как вы ухитрились воткнуть в уши эти золотые колечки?» Полный идиотизм — дожить до двадцати семи лет и ничего не знать о серьгах. Однако женщине, к которой он обращался, подобный вопрос, видимо, не казался идиотизмом. Она, точно под гипнозом, трогала пальцем мочку уха. Она была заворожена. Может быть, непредсказуемостью поступков Эзры? Ограниченностью его восприятия? (Он не обратил внимания на ее глубокое декольте, напудренную грудь, длинные ноги в нейлоновых чулках.) А может быть, его неведением? Он был гостем на планете женщин — вот как следовало понимать его вопрос. Но сам он не сознавал этого и не понимал ее ответного взгляда, а если и понимал, то не придавал ему значения.