Обещание нежности
Шрифт:
Он допоздна засиделся в отделении, аккуратно расписывая всю собранную за месяцы поисков информацию на особой, удобной для него схеме. И именно поэтому (впервые за минувшие полгода) подполковник не появился в особнячке у своего молодого друга днем: он приехал туда поздним вечером. Приехал — и понял, что ему снова неслыханно, несказанно повезло; дверь в служебную комнатку оказалась прикрытой неплотно, и он услышал и увидел много важного и много весьма интересного для себя.
Позже подполковник Воронцов не раз еще возблагодарит судьбу за то, что именно в этот вечер он случайно, незваным и неожиданным гостем появился в особнячке. Ведь только благодаря этому он оказался причастен к волнующей, дорогостоящей тайне, которая в любом ином случае оказалась бы
— Так ты познакомишь меня со своей гостьей, Андрей? — проговорил он, галантно кланяясь девушке и буквально лучась доброжелательством.
— Для начала, наверное, вам придется познакомить меня с самим собой, — хмуро ответил бывший бомж, на редкость быстро справившийся с первой минутой удивления. — Если вы называете меня по имени, то, значит, оно вам уже известно… Вы ничего не хотите рассказать мне, Леонид Петрович?
— Хочу. Я поздравляю тебя, Андрюша, твое инкогнито раскрыто. Но, может быть, для начала ты предложишь мне сесть, нальешь чаю?…
Незнакомый человек в милицейской форме так откровенно рисовался перед ними, так явно пользовался преимуществами своего внезапного появления и их растерянности, что Варю даже слегка передернуло. Но если их новый гость и заметил этот ее невольный жест, то не подал никакого виду. Напротив, он небрежно и радостно, почти по-хозяйски, уселся за стол, придвинул к себе чашку чаю, налитую Андреем, и, не торопясь, принялся отхлебывать.
Подполковник Воронцов не был злым человеком. Не испытывал он обычно и радости при виде унижения или конфуза своего ближнего. Но в этот раз он чувствовал такую эйфорию по поводу удачно (и притом случайно!) завершенного расследования, так изумлен был тем, что у скромного сторожа, оказывается, есть тайная, тщательно скрываемая от единственного друга жизнь, и так, наконец, приятно был поражен вдруг открывшимися перед ним, Воронцовым, перспективами, что ему хотелось немножко помучить теперь своего подопечного. Помучить — и отплатить ему за все его тайны, всю его необычность, одаренность судьбою, за его скрытность и его сегодняшнее везение. И еще за то, что этого юношу, Андрея Сорокина, бывшего бомжа и нынешнего нищего сторожа, любит так явно и не скрываясь такая красавица — кареглазая, русоволосая, стройная, да еще, выходит, и очень богатая…
— Так что, — допивая чай в полном, окружающем его непробиваемой стеной молчании и отодвигая чашку далеко в сторону, спокойно проговорил подполковник, — хотите послушать московскую сагу? Жила-была в столице девочка, которую звали Наташа Нестерова, и больше всего на свете она любила химию. А потом она встретила мужчину, которого полюбила больше, гораздо больше, чем главное дело своей жизни. Она стала его невестой, вышла за него замуж. I/! родился у них мальчик, которого назвали Андреем…
Конечно, это был хотя и очень подробный, но весьма приблизительный и зачастую далекий от истины рассказ. Леонид Петрович Воронцов не мог раскрыть бывшему бомжу ни тайны его рождения, ни тайны его дара, ни тайны участия в его судьбе Василия Котова — он ведь рассказывал ему главным образом то, что узнал из беседы с директором школы. Но, напряженно слушая неторопливый говорок подполковника и впервые знакомясь с собственной биографией «со стороны», мучительно нащупывая в памяти давно забытые, а теперь встающие перед ним подробности его же личной судьбы, Андрей Сорокин и не нуждался ни в чьих детальных толкованиях давно минувших событий. Его дар, его мощная способность незаметно для себя самого проникать в прошлое, «считывать» из космоса содержание чужих мыслей, помогали ему теперь совершать откровение за откровением. И, погружаясь в глубины воронцовского рассказа и собственного сознания, он многое вспомнил сам, о многом догадался, а многое просто интуитивно прозрел сквозь пелену расстояний и лет, сквозь паутину чужой лжи, сквозь злую волю и слабость других людей.
Он слушал рассказ Воронцова о внешних событиях в жизни молодой семьи Сорокиных, о детстве маленького Андрюши и его необычных особенностях, — а в памяти вставала бабушка Алла Михайловна, редкие встречи со странным маминым начальником, ведущим какие-то химические эксперименты, и все те недомолвки и затянувшиеся паузы, которые использовала его мама в разговорах с этими людьми. И тайное становилось явным, вечная холодноватая сдержанность его отца получала для него свое гипотетическое объяснение, а собственная непохожесть на других детей — вероятную причину.
Он, затаив дыхание, узнавал о рождении Павлика и о той великой дружбе, которая связывала двух братьев, — а сам видел внутренним зрением Олю Котову, слышал ее милый голос и внезапно замечал силуэт ее отца, незримо присутствующего при той роковой драке… И несомненным откровением вдруг являлось перед ним сходство этого военного с другим человеком, тоже носившим погоны, — с врачом, который руководил когда-то работой «номера четырнадцатого» в маленькой научной лаборатории. Той самой лаборатории, что была не известна никому из непосвященных, нарочито затеряна на берегу синего моря и погублена однажды своим жестоким, потерявшим рассудок, возомнившим себя самим Господом Богом начальником.
Он потрясенно и испуганно внимал подробностям о судьбе любимого младшего брата (ведь он ничего не знал ни об этой новой, второй драке, ни об Олиной смерти, ни об осуждении Павлика), а сам холодел от ужаса, начиная понимать наконец причины безумия, настигшего Котова. И смысл того, что произошло однажды в лаборатории, становился для него открытой книгой, а случайность приобретала черты заслуженного возмездия. И одновременно пусть не прощенным, но все же понятным делался для него весь тот кошмар, который пришлось ему пережить, и тот ад из огня и дыма, что настиг однажды его любимых дельфинов…
Слишком многое, неизреченное и непонятое прежде, становилось для него теперь ясным. Концы сходились с концами, у следствий находились причины, события обретали скрытую логику, а кусочки мозаики, устав от своих метаний, наконец-то послушно ложились в отведенное для них место… И так мало-помалу картина того, что люди именуют личной судьбой, зримо возникла перед Андреем Сорокиным. И он склонил голову перед ней, впервые представшей во всей своей сложности, четкости и незримой обычному глазу, но все же стройной прорисованности запутанных линий.
Подполковник Воронцов давно уже замолчал. Андрей и Варя сидели, застыв, глядя в пространство и не произнося ни слова. Пауза настолько затянулась, что самый старший и самый прагматичный из этой троицы человек решил вновь взять инициативу в свои руки и легко произнес, глядя попеременно то на одного, то на другого своего слушателя:
— Ну, кажется, я выполнил все взятые на себя обязательства. Загадка раскрыта, имя названо, родители обнаружены. И работа на первое время есть, и самые необходимые документы в порядке… А остальное приложится. Верно я говорю, Андрюша?
Бывший бомж поднял на него огромные, тоскливые глаза и молча кивнул. А его благодетель все напирал:
— Можно считать, я тебе больше ничего не должен, мы квиты. Я прав?
Снова кивок, и снова тоскующий взгляд. Андрей смотрел на Леонида Петровича, так долго бывшего единственным человеком, которому он мог довериться, единственным другом, защищавшим и спасавшим его, и не хотел, не осмеливался даже мысленно признать очевидного: этот друг и его любимая девушка действительно оказались двумя полюсами, противоположными в своих интересах и своих устремлениях. Могут ли помириться люди, один из которых мечтает найти свой клад, а другой, судя по всему, будет претендовать на этот клад без всяких на то оснований? Вправе ли сойтись север и юг? И может ли магнитная стрелка, дрожащая между ними и склоняющаяся то в одну, то в другую сторону, выбрать, какой полюс ей важнее, какой дороже? Разве это возможно?!