Обещание страсти
Шрифт:
— Так и есть. — Она чувствовала, как слезы начинают ее душить. Ей хотелось рассказать Люку все. О К.-С. Миллер, Мартине Хэлламе, Кизии Сен-Мартин. Об одиночестве и боли, об отвратительном мире, обернутом в золотую парчу — будто от этого он становился лучше, будто можно заставить души пахнуть лучше, если пропитать их духами… Рассказать о несносных обязательствах и ответственности, о бестолковых вечерах и вылощенных мужчинах. О ее собственной победе, одержанной в первой серьезной статье, — победе, о которой никто не догадывается, кроме ее пожилого адвоката и еще более старого агента. Она готова была раскрыть перед ним всю свою жизнь, которую
— Даже не знаю, с чего начать.
— Ты сказала, что вас пятеро в одном лице. Возьми одну и начни с нее.
Две одинокие слезинки покатились по ее щеке. Люк протянул к ней руку, она с благодарностью взяла ее. Так они и сидели по обе стороны стола, взявшись за руки. Слезы скатывались по ее щекам.
— Значит, так. Первое "я" — это Кизия Сен-Мартин. Имя, которое ты увидел на письмах. Наследница, сирота… Романтично, не правда ли? — Она криво улыбнулась сквозь слезы. — Словом, мои родители умерли, когда я была еще ребенком. Они оставили мне кучу денег и огромный дом, который мой попечитель продал, а средства вложил в большой кооператив на углу Восемьдесят первой улицы и Парк-авеню. В конце концов я продала и его и купила вот этот дом. Моя тетушка была замужем за итальянским графом, меня воспитывали попечитель и гувернантка Тоти. И, конечно, среди всего прочего, что мне досталось от родителей, было Имя. С большой буквы. До и после их смерти мне осторожно внушали, что я не просто богатая девушка. Я — Кизия Сен-Мартин… Черт возьми, Люк, разве ты не читаешь газет? — Она смахнула слезы, высморкалась в носовой платок, отороченный серым кружевом.
— Боже, что это такое?
— Что?
— То, во что ты уткнула свой носик? Она взглянула на кусочек светло-пурпурной ткани в руке и рассмеялась.
— Носовой платок. А что это такое, по-твоему?
— Похоже на ризу игрушечного священника. Но рассказывай дальше. Сейчас я уже знаю, что ты наследница.
Она снова рассмеялась, почувствовав облегчение.
— Кстати, газеты я читаю. Но историю эту мне хотелось услышать от тебя. Не люблю читать о людях, которые мне дороги.
Кизия смешалась. Люди, которые ему дороги? Но ведь он почти не знает ее… хотя и прилетел из Вашингтона, только чтобы с ней увидеться. Сейчас Люк был рядом. И всем своим видом показывал: его интересует все, что она собирается рассказать.
— Когда и куда бы я ни пошла, меня тут же фотографировали.
— Сегодня ночью я этого не заметил. — Лукас пытался внушить ей, что на самом деле она свободнее, чем кажется.
— Это случайность. На этот раз мне просто повезло. Поэтому в ресторане я и смотрела на дверь, опасаясь, что кто-то из знакомых войдет и назовет меня Кизией.
— Разве это так важно, Кизия, если кто-то раскроет твое имя? Что из того?
— Ну… я бы чувствовала себя глупо. Я бы чувствовала себя…
— Испуганной? — закончил он вместо нее. Она отвернулась.
— Может быть, — ответила Кизия очень тихо, едва различимо.
— Почему, дорогая? Почему тебя пугает возможность быть самой собой? — Ему хотелось услышать от нее ответ. — Ты боялась, что я оскорблю тебя, узнав правду? Что гоняюсь за тобой ради денег? Ради твоего имени? Что?
— Нет… это… ну, вполне возможно. Для других людей, это, может быть, и причина, Лукас, но что касается тебя, я не волнуюсь. — Она настойчиво ловила его взгляд, чтобы убедиться, что он все понял. Она доверяла ему и хотела, чтобы он знал это. — Но есть еще кое-что,
Он смотрел ей в глаза и видел в них отражение многолетней боли. Лукас слушал молча, нежно поглаживая ее руку.
— Но быть лакомым куском на рынке — это еще не все. Есть еще родословная… есть дедушка с бабушкой, мать… — Она замолчала, задумалась. Голос Лукаса вывел ее из забытья.
— Твоя мать? Что с ней?
— Ну… просто… — Кизия старалась не смотреть Лукасу в глаза. Разговор явно тяготил ее.
— Что о твоей матери, Кизия? Сколько тебе было лет, когда она умерла?
— Восемь. Она… Она умерла от алкоголя.
— Понимаю. Она, значит, тоже прошла через это9 — Откинувшись назад, он пристально наблюдал за Кизией. В глазах ее застыла неизмеримая печаль, страх.
— Да. Прошла. До замужества она звалась леди Лайэн Холмс-Обри. Выйдя за моего отца, стала миссис Кинан Сен-Мартин. Не знаю, что оказалось для нее хуже. Возможно, быть женой отца. По крайней мере у себя в Англии она знала, что это такое. Здесь все оказалось по-другому. Скоротечнее, жестче, грубее. Иногда мама говорила об этом. Здесь она оказалась больше «на виду», чем дома. Но здесь с ней не носились так, как со мной. И потом, она не была такой удачливой, как отец.
— Она тоже была богата?
— Очень. Правда, не как отец. Она состояла в прямом родстве с королевой. Смешно, правда? — Кизия с горечью отвернулась.
— Не знаю, смешно ли. По крайней мере пока.
— Ты прав. Мой отец был очень богатым и могущественным. Ему завидовали, его ненавидели, а изредка любили. Он позволял себе дикие выходки, много путешествовал, короче, всегда делал что хотел. А мама, мне кажется, была одинока. За ней постоянно следили, о ней писали, сплетничали, не давали покоя. Когда она бывала на приемах, пресса взахлеб расписывала ее наряды. Если в отсутствие отца она позволяла себе протанцевать с кем-нибудь из старых друзей на благотворительном балу, это сразу же попадало в газеты как крупное событие. Матери казалось, что за ней охотятся. В этом смысле американцы очень жестоки. — Голос Кизии угас.
— Разве только американцы? Она покачала головой.
— Конечно, нет. Все такие. Но здесь все так откровенно. Здесь они настырнее, свободнее в своих действиях. Может, мама оказалась слишком хрупким созданием. И одиноким. Она всегда выглядела так, будто не совсем понимала, за что ей эта травля.
— Она бросила отца? — Лукас начал проявлять интерес. Неподдельный. Он проникся сочувствием к этой женщине, матери Кизии. Хрупкой британской дворянке.
— Нет, она влюбилась в моего репетитора.
— Ты шутишь? — Он выглядел обескураженным.
— Ни капельки.
— И это сильно повлияло на вашу жизнь?
— Думаю, да. Это убило ее.
— Так сразу?
— Нет… Кто знает? Отцу стало известно, и от молодого человека избавились. Думаю, это ее доконало. Она предана — и приговорила себя к смерти. Пила все больше, ела все меньше и, наконец, получила то, к чему стремилаеь. Отошла.
— Ты знала? Я имею в виду — о репетиторе.
— Нет. Тогда нет. Эдвард, мой опекун, рассказал мне всю историю позже. Чтобы быть уверенным, что «грехи матери никогда не пристанут к дочери».