Обещание
Шрифт:
Она поцеловать себя попросит.
«Не подвели ли лыжи?» —
тихо спросит.
«Нет, нет, —
отвечу я, —
не подвели...»
А сам задумаюсь...
«Ты хочешь, милый, чаю?»-
«Нет».—
«Что с тобой —
понять я не могу...
И
Где ты сейчас?»
Я головой качаю.
Что я отвечу?
Я ей отвечаю:
«По снегу белому на лыжах я бегу...»
1955
12
* * *
Г.
Я на сырой земле лежу
в обнимочку с лопатою,
во рту травинку я держу,
травинку кисловатую.
Такой проклятый грунт копать—
лопата поломается,
и очень хочется мне спать,
а спать не полагается.
— Что,
не стоится на ногах?
Взгляните на голубчика! —
хохочет девка в сапогах
и в маечке голубенькой.
Заводит песню на беду
певучую-певучую:
«Когда я милого найду,
Уж я его помучаю...>
Лопатой сизою сверкнет,
сережками побрякает
и вдруг такое завернет,
что даже парни крякают.
Смеются все:
— Ну и змея!
Ну, Анька,
и сморозила! —
И знают разве только я
да звезды и смородина,
как, в лес ночной со мной входя,
в смородинники пряные,
траву
руками
разводя,
идет она, что пьяная,
как, неумела и слаба,
роняя руки смуглые,
мне говорит она слова
красивые и смутные...
1957
* * *
Заснул поселок Джаламбет,
в степи темнеющей затерянный,
лишь раздается лай затейливый,
неясно, на какой предмет.
А мне исполнилось четырнадцать.
Передо мной стоит чернильница,
и я строчу,
строчу приподнято...
Перо, которым я пишу,
суровой ниткою примотано
к граненому карандашу.
Огни далекие дрожат...
Под закопченными овчинами
в обнимку с дюжими дивчинами
чернорабочие лежат.
Застыли тени рябоватые,
и прислоненные к стене
лопаты, чуть голубоватые,
устало дремлют в тишине.
О лампу бабочка колотится.
В окно глядит журавль колодезный,
15
и петухов я слышу
и выбегаю на крыльцо,
и, прыгая,
собака пегая
мне носом тычется в лицо.
И голоса,
и ночи таянье.
и звоны ведер,
и заря,
и вера, сладкая и тайная,
что это все со мной не зря
1957
* * *
Она все больше курит,
все меньше говорит,
то платье себе купит,
то плачет вдруг навзрыд.
И, подавая ужин,
надменна и строга,
она глядит на мужа,
как будто на врага.
И говорит: — Ну с кем,
ну с кем, скажи, ты дружишь
Ты стал другой совсем,
ты мечешься и трусишь...—
Он кофе себе пьет
с куском позавчерашним
и критиком домашним
смеясь ее зовет.
Она идет едва,
лицо в подушки прячет,
и горько-горько плачет
замужняя вдова.
1957
* * *
КАССИРША
На кляче, нехотя трусившей
сквозь мелкий дождь по большаку,
сидела девочка-кассирша
с тганом черным на боку.
В пустой мешок портфель запрятав,
чтобы никто не угадал,
она везла в тайгу' зарплату,
и я ее сопровождал.
Мы рассуждали о бандитах,
о разных случаях смешных,
и об артистах знаменитых,
и о большой зарплате их.
И было тихо, приглушенно
лицо ее удивлено,
и челка из-под капюшона
торчала мокро и смешно.
О неувиденном тоскуя,
неслышно трогая коня,
«А как у вас в Москве танцуют?»—
она спросила у меня.
В избушке,
дождь стряхая с челки,
суровой строгости полна,
достав облупленные счеты,
раскрыла ведомость она.
Ее работа долго длилась —