Обетованная земля

Ремарк Эрих Мария

Я пошел к Джесси попрощаться. Говорить с ней было трудно: она не верила ни врачам, ни мне, ни кому бы то ни было. Лежала, уйдя сама в себя, только глаза, лихорадочно поблескивая, беспокойно бегали туда-сюда.

— Ничего не говори, — прошептала она. — Хорошо, что ты пришел, Людвиг. А теперь иди. И запомни, ничего не страшно, пока ты здоров. Это главное, чему я научилась за эти дни.

Я прошел мимо Боссе. Он по-прежнему сидел у окна, глядя на улицу. Там тем временем все-таки начался дождь. Асфальт стал мокрым и заблестел. Бесполезно было расспрашивать Боссе о Джесси.

Он рассказал бы мне не больше, чем Равич.

— Париж освободили, — сказал я вместо этого.

Боссе поднял на меня глаза.

— Да, — сказал он рассеянно. — А Берлин бомбили. У меня жена в Берлине.

Я поставил на стол перед Мойковым бутылку.

— Боже мой! — изумился он. — Напиток богов! Настоящая русская! Еще одна бутылка! Откуда она у тебя? Из русского посольства?

— От Марии. Это она тебе прислала — в подарок к твоему восьмидесятилетию.

— Разве у меня сегодня? — Мойков глянул на газету. — Может быть. После семидесяти я перестал об этом думать. Да и русский календарь отличается от западного.

— Мария знает и тот и другой, — сказал я. — Она знает кучу самых неожиданных вещей, зато порой не знает самых простых.

Мойков бросил на меня пытливый взгляд. Потом расплылся в своей доброй, широкой улыбке.

— Как каждая русская. Хотя сама она не русская. Благослови ее Бог.

— Она же утверждает, что у нее русская бабушка.

— Женщины не обязаны говорить правду, Людвиг. Это было бы слишком скучно. Но они и не лгут, просто они большие мастерицы приукрашивать. Сейчас вот у многих появились русские бабушки. После войны это быстро кончится. Тогда русские будут уже не союзниками, а просто коммунистами. — Мойков посмотрел на бутылку. — Вот и все, что осталось от тоски по родине, — вздохнул он. — Не сама страна, в которой ты родился, а только ее национальный напиток. Чего ради, кстати, ваши евреи поднимают такой шум из-за своей тоски по Германии? Им же не привыкать к жизни без родины. Они самые древние эмигранты на свете — с тех пор как римляне разрушили Иерусалим, а это было две тысячи лет назад.

— Они начали скитаться еще раньше, со времен Вавилона. Но как раз поэтому они и тоскуют по родине. Повсюду в мире евреи — самые неисправимые патриоты. Своей родины у них нет, вот они и ищут, не зная покоя, новую.

— Неужели так никогда и не поумнеют?

— Ну а как иначе? Жить-то им где-нибудь надо.

Мойков бережно откупорил бутылку. Пробка была маленькая и какая-то очень уж дешевая.

— Евреи всегда были самыми верными патриотами Германии, — продолжал я. — Даже бывший кайзер знал это.

Мойков понюхал пробку.

— И что же, снова патриотами станут? — спросил он.

— Их не так много осталось, — ответил я. — Особенно в Германии. Так что вопрос до поры до времени исчерпан.

— Их всех поубивали?

Я кивнул:

— Давай лучше поговорим о чем-нибудь другом, Владимир. Как себя чувствует человек в восемьдесят лет?

— Тебя это правда интересует?

— Да нет. Просто так спросил, от смущения.

— Слава богу! А то я уж начал было в тебе разочаровываться. Не стоит бестактными вопросами принуждать

людей к бестактным ответам. Отведаем лучше водки!

Но тут на входе послышались характерные припрыгивающие шаги Лахмана.

— А ему что здесь понадобилось? — удивился я. — Он же вроде нашел себе кассиршу из кинотеатра, на которую теперь молится.

Широкое лицо Мойкова снова расплылось в улыбке. Это была блуждающая улыбка: она зародилась в глазах и вернулась туда же, обойдя все лицо.

— Жизнь совсем не так проста, Людвиг. Бывает что-то вроде мстительности наоборот. Да и ревность — это не водопроводный кран, чтобы перекрыть его, когда захочешь.

Ковыляя, вошел Лахман. В его кильватере плыла блондинка, похожая на укротительницу — мощная, с выпяченным подбородком и широкими, черными бровями.

— Моя невеста! — представил он. — Мисс Мак-Крейг.

Укротительница кивнула. Лахман тем временем разворачивал маленький пакет из красной шелковистой бумаги.

— С восьмидесятилетием тебя, Владимир! — торжественно объявил он. — При твоей вере трудно подыскать подарок.

Это была русская икона — маленькая, на золотом фоне. Мойков обескураженно посмотрел на нее.

— Лахман, дорогой, — нерешительно сказал он, — я же атеист.

— Вздор! — возразил Лахман. — Каждый человек во что-нибудь да верит! Иначе на что бы я жил? К тому же это не Христос и не Богородица. Это святой Владимир. В себя-то ты, надеюсь, пока что веришь или тоже нет?

— В себя как раз меньше всего.

— Вздор! — повторил Лахман, бросив взгляд в мою сторону. — Это все философствования Людвига Зоммера. Забудь их!

Я с изумлением смотрел на Лахмана. Я еще не привык к столь бойкому тону вечного плаксы Курта; видно, любовь и правда творит чудеса — ему будто вкололи дозу уверенности в себе.

— Что вам обоим предложить? — вежливо спросил Мойков, озабоченно покосившись на бутылку.

— Кока-колы, — ответил Лахман, к немалому нашему облегчению.

— А для дамы?

— У вас есть шартрез? — к нашему изумлению, пискнул этот щелкунчик неожиданно высоким фальцетом.

— Желтый или зеленый? — невозмутимо уточнил Мойков.

— А что, разве бывает желтый?

— Здесь — да. Это был любимый напиток Рауля.

— Тогда желтого, я такой еще не пробовала. Можно сразу двойной? А то от этих курильщиков в кинозале у меня горло першит.

— Хоть всю бутылку, — великодушно ответил Мойков и наполнил ей рюмку, не забыв налить водки себе и мне.

Лахман и мисс Мак-Крейг сидели рука об руку, улыбаясь, смотрели на нас и выжидательно молчали. Все-таки ничего нет глупее полного счастья, подумал я. Особенно когда приходится озарять его в разговоре блестками остроумия. К счастью, в холл как раз спустились Рауль и Джон, и беседа разом оживилась. От неожиданности оба глянули на мисс Мак-Крейг с таким отвращением, будто увидели освежеванного тюленя, но, осознав свою промашку, тут же наперебой стали состязаться друг с другом в рыцарской галантности. Минутой позже на лестницу присеменила графиня. Соколиным взором мгновенно углядев бутылку, она тут же разразилась слезами.