Обетованная земля
Шрифт:
— Я тоже кое-что принес: бутылку водки.
— Тут есть еще одна бутылка!
— Я видел. Настоящая русская, прямо из России.
Она прильнула ко мне.
— Я знаю. Но твоя, от Мойкова, мне нравится больше.
— А мне нет. Я человек без предрассудков.
— Зато я с предрассудками! Эту русскую заберешь с собой! — распорядилась она. — Не хочу ее больше видеть! Отдай Мойкову, он очень обрадуется.
— Хорошо, — подчинился я.
Она поцеловала меня. Я ощутил аромат ее духов и прикосновение свежей, юной кожи.
— Со мной надо обращаться бережно, — промурлыкала она. — Не могу больше переносить боль. Я очень ранимая. Иначе даже не знаю, что
— Я не причиню тебе боли, Мария, — сказал я. — По крайней мере, намеренно. А остальное никто не знает.
— Держи меня крепче. Только не отпускай.
— Я тебя не отпущу, Мария.
Она умиротворенно вздохнула, как ребенок. Хрупкая и изящная, она стояла на фоне светящихся небоскребов, в которых тысячи уборщиц, прибирая грязь повседневных конторских буден, наполняли небо волшебством. Она произнесла что-то по-итальянски. Я не понял и ответил ей по-немецки.
— О ты, возлюбленная жизни моей, — сказал я. — Утраченная, и воскресшая вновь, и невредимая…
Она покачала головой:
— Я тебя не понимаю. А ты не поймешь меня, если мы захотим по-настоящему поговорить друг с другом. Странная любовь какая-то. Переводная.
Я поцеловал ее.
— По-моему, в любви, Мария, перевода не бывает. Но даже если и бывает, я этого не боюсь.
Мы лежали в постели.
— Тебе сегодня вечером опять уходить? — спросил я.
Мария покачала головой:
— До завтрашнего вечера — никуда.
— Вот и хорошо. Можем остаться тут. Можем даже второй раз поужинать: копченая говядина, сыр, черный хлеб. И пиво! А на потом остатки пирожных от Сары Ли и кофе. Великолепное приключение!
Она рассмеялась:
— Очень незатейливое приключение.
— Самое замечательное из всех, какие я знаю. Даже не помню, когда я в последний раз испытывал такое блаженство. Во время бегства я привык к убогим гостиничным номерам и был счастлив, когда находил хотя бы такую крышу над головой. По вечерам торопливо ел на грязных подоконниках, подстелив оберточную бумагу, и был до смерти рад, что есть хоть какая-то еда. А сегодня…
— Сегодня ты тоже ел на оберточной бумаге, — перебила меня Мария.
— Но я ел вместе с тобой. В твоей квартире…
— Квартира не моя, — пробормотала она сонным голосом. — Квартира чужая, временная, как и все в моей жизни: платья, украшения, диадемы, даже времена года. Сегодня, к примеру, у нас на съемках уже была весна будущего года.
Я смотрел на нее. Обнаженная, загорелая, она растянулась на кровати и была очень красива. «Весна будущего года! — подумал я. — Где-то я буду следующей весной? Все еще в Америке? Или к тому времени война уже кончится и я попытаюсь вернуться в Европу?» Ответа я не знал, но что-то внутри меня мучительно сжалось.
— И что же вы сегодня показывали? — спросил я.
— Украшения, — ответила она. — Яркую, крупную дешевую бижутерию. Подделки вроде меня.
— Зачем ты так говоришь?
— Я чувствую это. По-моему, у меня нет своего «я». Такого, которое не меняется и всегда с тобой, ясное, отчетливое. Я что-то вроде того, что танцует между двумя зеркалами: вроде бы и есть, а захочешь схватить — пустота. Довольно грустно, правда?
— Да нет, — ответил я. — Скорее опасно. И не для тебя. Для других.
Она рассмеялась и встала:
— Сейчас покажу тебе, в чем мы недавно снимались. Шляпки, но очень маленькие, шапочки из велюра и парчи и беретики. Две я взяла с собой. Поносить до завтра.
Она прошла через всю комнату в коридор. Мне нравилось, когда она так непринужденно расхаживала нагишом. Видно, при ее профессии это настолько привычно,
Мария вернулась. На ней был маленький мягкий берет, на шее какое-то варварское золотое украшение, на ногах домашние туфли на шпильках и больше ничего.
— Весна тысяча девятьсот сорок пятого года! — торжественно объявила она. — Негритянское украшение из латуни, под золото. И драгоценные камни из подкрашенного стекла.
«Весна тысяча девятьсот сорок пятого!» Это было все равно что сказать: никогда и завтра. А прозвучало почти как «завтра», — подумал я. Обманчивая искусственная прохлада делала комнату как будто меньше в размерах. Я встал и обнял Марию.
— Ты уходишь? — встревожилась она.
Я покачал головой:
— Только спущусь в киоск купить вечернюю газету. И сразу вернусь.
— И принесешь в дом войну, — огорчилась она. — Неужели не можешь даже одну ночь без этого прожить?
Я с изумлением посмотрел на нее.
— Я не принесу войну в дом, — возразил я. — Я просто спущусь вниз, просмотрю последние новости и потом вернусь не спеша в эту вот комнату, про которую я знаю, что сейчас в ней ты и ты меня ждешь, и испытаю давно забытое счастье, когда знаешь, что тебя ждут, и впереди ночь, и эта комната с тобой. Это величайшее приключение из всех, какие я только могу вообразить: обывательский уют без всякого страха, — хотя для самих обывателей в этих словах, возможно, и есть пренебрежительный, мещанский привкус, но только для них, а не для нас, скитальцев, современных потомков Агасфера.
Она поцеловала меня.
— Кто так много говорит, пытается скрыть правду. Но что мне делать с мужчиной, способным бросить меня ради газеты?
— Ты ведь тоже цыганка, — сказал я. — Даже почище меня. Так и быть, я остаюсь. Пусть время остановится на один день.
Мария засмеялась. Я привлек ее к себе. Я не стал ей говорить, зачем мне вдруг так срочно понадобилась газета. Вовсе не из-за новостей. Я хотел проверить, как долго продлится для меня этот кусочек мира, внезапно ворвавшегося в мое существование. «Милая, чужая жизнь! — мысленно молил я. — Останься со мною! Не покидай меня, прежде чем мне придется покинуть тебя!» И в то же время я знал, как все было лживо, с привкусом предательства и обмана. Однако у меня недоставало сил об этом думать, Мария была слишком близко, а все другое пока что слишком далеко. Сколько еще всего за это время может случиться, и кто знает, кто что раньше оставит? Я чувствовал губы Марии, ее кожу, ее тело и больше не думал ни о чем. Глубокой ночью я ненадолго проснулся и снова услышал за стенкой звуки пианино. Кто-то робко, неумело играл сонату Клементи — когда-то, в другой жизни, и я вот так же ее разучивал. Рядом со мною лежала Мария, обессиленная, глубоко и ровно дышавшая во сне. Глядя через большое окно в освещенную ночь, я думал о своей забытой юности. Потом снова услышал дыхание Марии. И опять мне показалось, что мы с ней висим на воздушном шаре в мертвом штиле посреди торнадо. «Будь благословен, — думал я, — о ты, приют первобытного покоя в этой ночи!»