Обетованная земля
Шрифт:
— Что бы ты сказал, если бы у меня был такой же зад? — спросила Мария Фиола.
Я обернулся. Она смотрела в другую сторону — на витрину корсетного магазина. На черный манекен, какими пользуются портнихи, был натянут розовый панцирь — в самый раз для какой-нибудь валькирии.
— Это было бы забавно, — заметил я. — Но тебе корсет никогда и не понадобится. Благослови тебя боже! Ты самая пленительная fausse maigre, каких мне доводилось встречать! Благословен будет каждый фунт твоего тела!
— Значит, ради тебя мне не нужно соблюдать диету?
— Никогда!
— Я всегда мечтала об этом! Долой салатную диету вечно голодных манекенщиц!
Дождь перестал. Упало еще лишь несколько
— Посмотри-ка, обезьяны! — воскликнула Мария, указывая в глубь магазина. Там, в большой клетке, куда поместился даже обрубок дерева, прыгали две возбужденные обезьяны с длинными хвостами.
— Вот они — настоящие эмигранты, — сказала Мария. — В клетке! До этого вас еще не довели.
— Ты так думаешь? — спросил я.
Она с изумлением посмотрела на меня.
— Я ведь почти ничего о тебе не знаю, — сказала она. — Но и не хочу ничего знать. И ты тоже ничего обо мне не знаешь. Пусть так и останется. Какое нам дело до нашего прошлого!
— Никакого! — ответил я. — Решительно никакого, Мария!
Она еще раз посмотрела на корсет Брунгильды.
— Как же быстро пролетает жизнь! Как ты считаешь, я тоже когда-нибудь буду втискиваться вот в такой панцирь или стану членом женского клуба?
— Нет.
— Значит, у нас нет никакого упорядоченного будущего?
— Ни малейшего.
— Может, у нас вообще нет никакого будущего?
— Этого я не знаю.
— Разве это не грустно?
— Нет. Кто думает о будущем, тот не умеет распорядиться настоящим.
— Тогда хорошо.
И она прижалась ко мне так, что я ощутил ее всю, с ног до плеч, словно держал в объятиях наяду. Ее мокрое платье выглядело теперь как купальный костюм, волосы свисали вниз, лицо стало бледным и бесцветным, но глаза сверкали. Она казалась утомленной, но одновременно сдержанной и дикой. От нее пахло дождем, вином и чесноком.
Мы шли вдоль Второй авеню. Похолодало, между тучами кое-где уже проглянули звезды. Асфальт поблескивал, отражая огни автомобилей, словно те мчались по гладкому льду, а силуэты небоскребов вырисовывались на фоне разорванного неба будто вырезанные из жести.
— Я сменила квартиру, — сказала Мария. — Я живу теперь на Пятьдесят седьмой улице. И не в комнате. У меня настоящая отдельная маленькая квартира.
— Ты переехала?
— Нет. Это квартира моих друзей, они на лето уезжают в Канаду. А я сторожу, чтобы никто не залез.
— Это квартира случайно не владельца «роллс-ройса»? — спросил я, полный самых дурных предчувствий.
— Нет. Он живет в Вашингтоне. — Она рассмеялась. — И в качестве жиголо я намерена использовать тебя не больше чем это будет необходимо для нашего совместного комфорта.
Я не ответил. Только почувствовал, что внезапно переступил некую таинственную грань. Многое из того, что я, как мне казалось, давно мог держать под контролем, вдруг пришло в движение, и я не знал, куда это меня заведет. Оно проступило из тьмы и затопило меня, возбуждающее и предательское, связанное с обманом, и тем не менее оно овладело мной, а я не сопротивлялся. Оно не погасило мое прошлое, а, напротив, бросило на него некий сверкающий свет, перехватило у меня дыхание и в то же время успокоило, оно влекло меня и обрушивалось на меня как пенистая волна, которую я не ощущал, которая исчезала где-то над моей головой и делала меня невесомым, как будто бы я плыл вместе с ней.
Мы стояли перед домом.
— Так ты одна в квартире? — поинтересовался я.
— Зачем так много вопросов? — спросила Мария в ответ.
XVI
Я покинул ее квартиру рано утром. Мария Фиола
Я вошел в гостиную, где лежали мои вещи. Они уже высохли и даже почти не измялись. Я оделся и посмотрел в окно. Передо мной лежал Нью-Йорк, город без прошлого, город, не выросший сам собою, а быстро построенный людьми, город из камня, цемента и бетона. Видно было далеко, до самой Уолл-стрит. Людей на улицах почти не было, только автоматические дорожные знаки и ряды автомобилей. Поистине футуристический город.
Я прикрыл за собой дверь и подождал лифт. Заспанный карлик лифтер доставил меня вниз. На улице было еще холодно. Гроза принесла с собой ветер с моря и разогнала духоту. В газетном киоске я купил «Нью-Йорк тайме» и с газетой в руках отправился в драгстор напротив. Заказал кофе, яичницу и начал медленно есть. Кроме меня и продавщицы в драгсторе никого не было. Мне казалось, что все еще спит, и я тоже сплю, настолько тягучим и почти беззвучным было все окружавшее меня, будто я находился внутри некоего фильма, снятого замедленной съемкой. Каждое движение было долгим и одновременно безмятежным, время текло и никуда не спешило, и я дышал медленнее, чем обычно, и все вещи вокруг меня дышали так же спокойно, они вдруг приобрели какую-то особую значительность, у меня появилась некая таинственная связь с ними, они проплывали мимо, подчиняясь ритму моего дыхания. Они были как старые, но давно позабытые друзья, мы были с ними частью одного целого, они мне больше не чужие, не враги, а, наоборот, они водили вокруг меня какой-то странный торжественный хоровод, и я сам кружился вместе с ними, хотя и не двигался с места.
Это было чувство того покоя, какого я давно не испытывал. Он растекся по всему телу, и даже в голове свинцовый комок страха, который я каждое утро должен был из себя исторгать, внезапно как-то сам собою рассосался и куда-то исчез, а вместо него внутри появилось что-то вроде поляны с отдаленными криками кукушки и лесом, озаренным лучами солнца. Я знал, что блаженное состояние продлится недолго, и боялся спугнуть его, поэтому сидел почти не шевелясь; осторожно и очень медленно ел, и даже сам процесс еды превратился для меня в ритуальное действо, вписанное в общий контекст и не мешавшее умиротворенному ритму. При этом все было так естественно, что я не понимал, что где-то может быть иначе — вот такой была жизнь до того, как она попала в беспокойные людские руки, думал я и воспринимал окружающее как бы впервые, будто все прочее я позабыл и все переживаю сызнова. Так человек, очнувшийся после долгой, тяжелой болезни, воспринимает мир заново, как ребенок, — напряженно, но без спешки, с несказанной радостью, пока еще ничего не называя по имени, не доверяя безликой затертости слов — мир, хотя и космический, но уже близкий, — каким-то неведомым, безмолвным и первобытным образом, словно бы луч пронзил его сердце, не причинив боли.
Несколько водителей грузовиков ввалились в драгстор, с порога громко потребовав кофе и пончиков. Я уплатил по счету и не торопясь пошел по городу в сторону Центрального парка. На мгновение мне пришла в голову мысль, не зайти ли в гостиницу переодеться, но я решил, что не стоит: не хотелось расставаться с удивительным чувством легкого парения, и продолжил свой путь по просыпающемуся городу, добрел до парка и выбрал себе скамейку.
На озере усердно сновали утки, ныряя за пропитанием. Случайно посмотрев на газету, я прочел заголовок и остолбенел: немцы оставили Париж! Теперь он свободен!