Обетованная земля

Ремарк Эрих Мария

Похоже, Блюменталь принял решение.

— Это слишком любезно с вашей стороны! — заявил он язвительно. — Вы не возражаете, если я сейчас же извещу полицию?

— Ничуть. Мы прямо тут наш материал ей и передадим.

— Материал! — Блюменталь презрительно скривился. — Шантаж в Америке довольно-таки строго карается, надеюсь, вам это известно. Так что лучше убирайтесь, пока не поздно!

Хирш уселся на один из позолоченных стульев.

— Вы думаете, Блюменталь, — сказал он уже совсем другим тоном, — что вы большой хитрец. Но вы ошибаетесь. Вам следует отдать Боссе те деньги, которые вы ему должны. Вот тут, у меня в кармане, письмо, подписанное доброй

сотней эмигрантов; это ходатайство в иммиграционную службу с просьбой отказать вам в американском гражданстве. Там же еще одно ходатайство, и тоже с просьбой отказать вам в праве на американское гражданство в связи с тем, что в Германии вы сотрудничали с гестапо, — за шестью подписями, с подробным изложением того, почему вы вывезли из Германии куда больше денег, чем остальные, — и с указанием фамилии того нациста, который для вас эти деньги переправил в Швейцарию. Кроме того, есть еще вырезка из лионской газеты, где говорится о неком еврее Блюментале, который на допросе в гестапо выдал местонахождение двоих беженцев из Германии, после чего тех расстреляли. Не пытайтесь протестовать, господин Блюменталь. Вполне возможно, это были и не вы, но я буду утверждать, что это были именно вы.

— Что?

— Я официально засвидетельствую, что это были вы. Здесь хорошо известно, чем я занимался во Франции. Мне поверят скорее, чем вам.

Блюменталь уставился на Хирша:

— Вы намерены дать ложные показания?

— Они будут ложными только в самом примитивном толковании права, Блюменталь, но не в ветхозаветном — око за око, зуб за зуб, понимаете, Блюменталь? Вы практически уничтожили Боссе. За это мы уничтожим вас. И нам безразлично, что правда, а что нет. Я же сказал вам: я кое-чему в свое время научился у нацистов.

— И вы еврей? — прошептал Блюменталь.

— Так же, как и вы, к сожалению.

— И преследуете еврея?

Хирш на секунду даже опешил.

— Да, — сказал он затем. — Я же сказал вам, что кое-чему научился у гестапо. И еще кое-чему из арсенала американских гангстеров. Ну и еще, если уж вам, Блюменталь, так хочется, кое-что добавила природная еврейская смекалка.

— Полиция в Америке…

— И от полиции в Америке я тоже кое-чему научился, — перебил его Хирш. — Даже очень многому! Но это мне не понадобится. Чтобы покончить с вами, достаточно тех бумаг, что у меня в кармане. Я даже не буду стараться упрятать вас в тюрьму. Достаточно спровадить вас в лагерь для интернированных лиц, подозреваемых в нацизме.

Блюменталь протестующе поднял руку:

— Для этого нужен кое-кто посильнее вас, господин Хирш! И действительно серьезные доказательства, а не ваши фальшивые обвинения.

— Вы так думаете? — Хирш рассмеялся. — В военное-то время? Ради какого-то сомнительного эмигранта, уроженца Германии? И что же страшного с вами случится в лагере для интернированных? Вас самым гуманным образом запрут в тюрьму. Чтобы попасть туда, вовсе не обязательно быть отпетым злодеем. Но даже если вам удастся отвертеться от лагеря, как насчет вашего гражданства? Тут достаточно малейшего сомнения и просто сплетен.

Рука Блюменталя судорожно впилась в собачий ошейник.

— А что будет с вами? — тихо проговорил он. — Что будет с вами, если все это выплывет? Об этом вы подумали? Шантаж, ложные показания…

— Я прекрасно знаю, сколько за это полагается, — ответил Хирш. — Только мне, Блюменталь, это совершенно безразлично. Мне на это плевать! Плевать я хотел на все это! На все, что вам, жалкому мошеннику-филателисту с мечтами об американском будущем, представляется таким

важным. Мне это все безразлично, только вам, слизняк вы буржуазный, этого не понять! Мне это еще во Франции было безразлично! Неужели вы думаете, я бы иначе стал всем этим заниматься? Я не какой-нибудь там слюнявый гуманист! И мне безразлично, что со мной потом будет! Так что если вы, Блюменталь, вздумаете что-нибудь против меня предпринять, я в суд не побегу. Я сам вас прикончу! Мне не впервой. Или вы до сих пор не усвоили, что сейчас убивают и за меньшее? — Хирш сделал пренебрежительный жест. — К чему нам весь этот разговор? Для вас это даже не вопрос жизни. Вы вернете часть денег, которые должны Боссе, и больше ничего.

У Блюменталя опять сделалось такое лицо, будто он что-то жует.

— Я дома денег не держу, — выдавил он наконец.

— Можете дать мне чек.

Внезапно Блюменталь отпустил овчарку:

— Место, Харро!

Он открыл дверь. Собака исчезла. Блюменталь снова закрыл дверь.

— Наконец-то, — бросил Хирш.

— Чека я вам не дам, — заявил Блюменталь. Вид у него вдруг сделался страшно усталый. — Надеюсь, вы меня понимаете?

Я с изумлением смотрел на него. Вот уж не думал, что он так быстро сломается.

Видимо, Хирш был прав: вечный, даже без видимой причины, эмигрантский страх, перемешавшись с чувством реальной вины, лишил Блюменталя уверенности. А соображал он, похоже, быстро и так же быстро привык действовать, — но не задумал ли он сейчас какой-то финт?

— Тогда я приду завтра, — сказал Хирш.

— А бумаги?

— Я уничтожу их завтра у вас на глазах.

— Вы получите деньги только в обмен на бумаги.

Хирш покачал головой:

— Чтобы вы узнали, кто готов свидетельствовать против вас? Исключено.

— В таком случае кто мне докажет, что эти бумаги подлинные?

— Я, — невозмутимо ответил Хирш. — И этого вам будет достаточно. Мы не шантажисты. Просто немножко помогаем справедливости. Вы и сами это знаете.

Блюменталь опять что-то беззвучно пожевал.

— Хорошо, — очень тихо сказал он.

Хирш поднялся со своего золоченого стула:

— Завтра в это же время.

Блюменталь кивнул. Внезапно он покрылся потом.

— У меня болен сын, — прошептал он. — Мой единственный сын! А вы, вы приходите сюда — постыдились бы! — вдруг вскрикнул он. — Человек в отчаянии, а вы!..

— Боссе тоже в отчаянии, — спокойно возразил Хирш. — Кроме того, он наверняка сможет порекомендовать наилучшего врача для вашего сына. Спросите у него.

Блюменталь ничего не ответил. Он все жевал и жевал, и на лице его проступила странная смесь неподдельной ненависти и неподдельной боли. Я, впрочем, хорошо знал, что боль из-за утраты денег может быть не менее сильной, чем боль личной утраты. Однако в лице Блюменталя мне почудилось и кое-что еще. Казалось, он вдруг с суеверным ужасом почувствовал некую таинственную связь между страданиями своего сына и обманом врача, доктора медицины Боссе. Наверное, поэтому он и уступил так быстро, а теперь сознание собственной слабости только усиливало его ненависть.

— Думаешь, у него и вправду сын болен? — спросил я Хирша, когда мы уже ехали вниз в роскошном лифте.

— Почему бы и нет? Он же не прикрывался болезнью сына, чтобы меньше заплатить.

— Может, у него вообще нет сына?

— Ну это вряд ли. Еврей не станет так страшно шутить с собственной семьей.

Сопровождаемые сверканьем зеркал, мы вышли на улицу.

— Зачем ты меня вообще брал? — спросил я. — Я же ни слова не сказал.

Хирш улыбнулся: