Обетованная земля
Шрифт:
Постепенно я сообразил, что я попал на чужие похороны. Гроб был слишком дорогой, к тому же я стал понемногу различать присутствующих и заметил, что никого из них не знаю. Тогда я потихоньку выскользнул наружу. Там я тут же наткнулся на Танненбаума-Смита. Оказалось, Джесси от волнения и ему назвала неправильное время.
— У Теллера были родственники? — спросил он.
— Думаю, что нет. А вы разве его не знали?
Танненбаум покачал головой. Мы постояли немного под палящим солнцем. Тут из похоронного бюро стали выходить люди с тех похорон, на которые я угодил по ошибке. Они щурились на свету и торопливо расходились кто куда.
— А где фоб? — поинтересовался я.
— Его поставят
Последней из зала вышла молодая женщина. При ней был пожилой господин. Он остановился, зажег сигарету. Женщина посмотрела вокруг. В дрожащем мареве летнего зноя она выглядела совсем потерянно. Мужчина бросил спичку и поспешил за ней.
Внезапно я увидел приближающегося Липшютца. Он был в светлом полотняном костюме, но при черном галстуке. Так сказать, спецодежде.
— Со временем вышло недоразумение, — сказал он. — Мы не успели всех оповестить. Это все из-за Джесси. Она во что бы то ни стало хотела увидеть Теллера. Вот мы ей и сказали неправильное время. Когда она придет, фоб уже закроют.
— Так когда же начнется панихида?
Липшютц взглянул на часы:
— Через полчаса.
Танненбаум-Смит посмотрел на меня:
— Может, выпьем чего-нибудь? На углу я видел драгстор.
— Я не могу, — отказался Липшютц. — Мне надо быть тут. Скоро начнут приходить другие.
Он уже чувствовал себя церемониймейстером.
— Надо еще договориться насчет музыки, чтобы не получилось путаницы, — продолжал он. — Теллер был крещеный еврей. Еврей-католик. Но с тех пор, как пришел Гитлер, он считал себя только евреем. В общем, я все уладил, католический священник его вчера освятил. Уговорить его оказалось совсем непросто. Ну из-за того что Теллер самоубийца. Он мог бы и не получить места на кладбище в освященной земле. Правда, это-то, к счастью, устроилось, ведь его сожгут. Но священник! Бог ты мой, сколько мне пришлось его уламывать, прежде чем он осенил себя крестом за упокой его души! Наконец он понял, что все это осложненный несчастный случай — только тогда он слегка смягчился. Хотя, казалось бы, чего тут не понять: в конце концов, папа заключил конкордат с нацистами, чтобы защитить католиков. Правда, католик-еврей, да еще и самоубийца, — это та еще проблема!
Липшютц даже вспотел.
— А музыка? — напомнил я. — Как вы с нею решили?
— Сначала католический гимн «Иисус — моя опора». Потом иудейский — «Все обеты» Бруха [41]. У похоронного бюро два граммофона, так что никакого перерыва из-за смены пластинок не будет. Одно плавно перейдет в другое. Раввину это безразлично, он терпимее, чем церковь.
— Ну что, пойдемте? — спросил меня Смит. — А то здесь очень душно.
— Хорошо.
Липшютц остался на своем посту, в полутраурном костюме и полный достоинства. Он достал из кармана листок со своей речью и стал ее заучивать, а мы со Смитом пошли в драгстор, из дверей которого на нас сразу же повеяло спасительной прохладой.
— Лимонад со льдом, — заказал Смит. — Двойной. А вам? Меня на подобных церемониях всегда донимает мерзкая жажда, ничего не могу с собой поделать.
Я тоже заказал себе двойной лимонад со льдом. Я еще не поблагодарил Смита за место у Блэка и хотел показать тем самым, что мы с ним единодушны во вкусах. Я не знал, подходящий ли сейчас момент заводить с ним разговор о моем будущем, но Смит спросил меня сам:
— Как ваши дела у Блэка?
— Хорошо. Большое спасибо. Все действительно очень хорошо.
Смит улыбнулся:
— Многоликий человек, верно?
Я кивнул:
— Торговец искусством. При таком ремесле без этого не обойтись. Он же продает самое любимое.
— Это еще не худший
Липшютц говорил. От сладкого, удушливого аромата цветов на крышке гроба у меня закружилась голова. Это были туберозы. Гроб был простой, не то что его предшественник, сверкавший хромом, как автомобиль. Этот же был сделан из еловых досок и предназначался для сожжения. Липшютц объяснил мне, что при похоронном бюро своих крематориев нет, в этом смысле они оказались куда менее фешенебельными заведениями, чем немецкие концлагеря. Гробы с покойниками переправлялись в общие крематории. Мне сразу стало легче: принимать участие в кремации тела я был бы не в состоянии. Слишком много всего я знал об этом и всеми силами пытался изжить в себе такое знание. И тем не менее оно навсегда засело в голове. Народу собралось человек двадцать-тридцать. Роберт Хирш привел Джесси. Она висела на его руке и прерывисто всхлипывала. Кармен сидела прямо за ней и, похоже, спала. Пришли и несколько литераторов. Сам Теллер в Германии до Гитлера пользовался довольно широкой известностью. Все было пронизано непоследовательностью всякой траурной церемонии: беззвучно происходит нечто непостижимое, а люди пытаются постичь это и при помощи молитв, органа и красивых слов, превратить в нечто понятное, а затем, из чувства самосохранения, низводят до обывательски приземленного уровня.
Неожиданно возле постамента с гробом возникли двое мужчин в черных костюмах и черных же перчатках, со сноровкой подмастерьев палача подхватили гроб за ручки, быстро и легко подняли его и так же быстро и бесшумно, ступая на резиновых подошвах, вынесли вон. Все произошло столь молниеносно, что окончилось прежде, чем мы успели что-либо осознать. Они прошли совсем близко от меня. Мне даже почудилось, что воздух наполнился трупным запахом, и тут же, к своему собственному изумлению, я обнаружил, что глаза мои увлажнились.
Мы вышли наружу. Это было удивительно — ведь в эмиграции люди обычно теряют друг друга из виду. И с Теллером получилось то же, иначе он не умер бы в таком одиночестве. Зато теперь, когда он умер, казалось, что Теллер умер не один, что вместе с ним умерли многие, и это не укладывалось в голове, и ты чувствовал себя виноватым и вдруг понимал, что ты здесь чужой и сколь мала и затеряна диаспора, к которой ты принадлежишь — в сущности случайно и помимо собственной воли.
Близнецы — двойняшки Даль вывели Джесси из траурного зала и бережно погрузили в «крайслер» Танненбаума-Смита. Она не противилась. На фоне голубого неба, в дрожащем полуденном воздухе ее красное, распухшее лицо выделялось чужеродным пятном; она с такой беспомощностью забиралась в машину, что роскошный, блистающий черным лаком «крайслер» на какое-то мгновение напомнил мне гроб с предыдущих похорон, в котором теперь почему-то увозят и Джесси.
— Она взяла себя в руки, — сказал Хирш. — Поехала придавать последний глянец поминальному столу. Джесси с двойняшками с утра над этим трудились. Так ей легче перенести горе. Теперь она сделает все, чтобы поминки прошли как следует. Считает, что это ее долг перед Теллером. Логика тут, конечно, странная, но все делается искренне, потому и понятно.
— Она хорошо знала Теллера? — поинтересовался Танненбаум-Смит.
— Да не больше, чем все остальные, скорее даже меньше. Но как раз поэтому считает себя обязанной сделать для него все, что в ее силах. Она чувствует себя в ответе за него, как и за всех нас. Вечная еврейская мать. Мы должны пойти к ней. Это поддержит ее. К тому же мы всегда можем на нее положиться. Когда нас некому будет оплакать — допустим, мы будем лежать вот так же, — на Джесси мы всегда можем рассчитывать. Если, конечно, она сама будет жива.