Обетованная земля
Шрифт:
— И где же торжество?
— В «Русской чайной». С друзьями. Все русские. Все бедные. И все транжиры. Устраивают праздник, а после неделями на одном хлебе сидят. Но зато у них был праздник!
У подъезда раздался автомобильный гудок.
— Князь Волковский, — пояснила графиня. — Он теперь таксист, вот и подвезет меня.
Она засеменила к двери, этакое трогательное пугало, в платье, переделанном из старых кружев. Даже ей сегодня вечером есть куда пойти, подумал я и снова попытался углубиться в учебник.
Внезапно я увидел стоявшую передо мной Марию Фиолу. Она подошла совершенно бесшумно и, вероятно, уже некоторое время рассматривала меня. На ней было желтое платье, которое
Это было столь неожиданно, что я так и остался сидеть, не спуская с нее глаз. Она кивнула на бутылку:
— Слишком жарко для водки.
Я тоже кивнул и встал.
— Это Мойков оставил, но сегодня даже графиня пренебрегла. Я тоже.
— А где Владимир?
— Ужинает с Раулем в «Кутиле». Бифштексы. А графиня в «Русской чайной». Пироги и бефстроганов. А мы?
Я затаил дыхание.
— Лимонад в драгсторе, — сказала Мария.
— А потом? — спросил я. — Вы сегодня свободны? «Роллс-ройс» за углом не поджидает?
Она засмеялась:
— Нет. Сегодня нет.
Ее слова слегка укололи меня.
— Хорошо, — сказал я. — Тогда поужинаем вместе! Но только не в драгсторе. Меня сегодня слишком много учили, как следует жить. Мы пойдем в маленький французский ресторан с кондиционером и хорошими винами.
Мария посмотрела на меня с сомнением:
— А денег у нас хватит?
— Хватит и останется! Со времени нашей последней встречи я провернул несколько неслыханно удачных сделок.
Все вдруг стало необыкновенно легко. «Другая сторона жизни, — подумал я, — ничего не знающая о зловещих кругах мести и убийства. Вот она стоит передо мной, сияющая, таинственная, недоступная и вызывающая».
— Я тебя ждал, — сказал я.
Глаза Марии сверкнули.
— Почему же ты мне об этом не сказал?
— В самом деле, почему?
Когда мы выходили из холла, я слегка прикоснулся к ней. На Марии действительно почти ничего не было. Я вдруг осознал, что у меня очень давно не было женщины. Снаружи Феликс О’Брайен тоскливо подпирал стенку. Он имел вид человека, истомленного жаждой. Я вернулся в гостиничный холл и запер водку в холодильнике Мойкова. И оттуда увидел лицо Марии Фиолы, ждавшей меня на улице. Дверной проем обрамлял ее, как картину. В этот миг я вдруг понял, что почти счастлив.
— Быть грозе, — сказал Феликс О’Брайен.
— А почему бы и нет, Феликс? — ответил я.
Когда мы выходили из ресторана, уже вовсю сверкали молнии. Порывы ветра вздымали пыль вперемешку с клочками бумаги.
— Феликс О’Брайен был прав, — сказал я. — Посмотрим, удастся ли поймать такси.
— Давай лучше пойдем пешком, — предложила Мария. — В такси пахнет потом и старыми ботинками.
— Но ведь будет дождь. А у тебя ни плаща, ни зонтика! Сейчас начнется ливень!
— Тем лучше. Я так и так собиралась сегодня вечером мыть голову.
— Но ты же промокнешь до нитки, Мария!
Она рассмеялась:
— У меня платье нейлоновое. Его даже гладить не надо. Пойдем пешком! Если будет уж совсем плохо, укроемся в каком-нибудь подъезде. Тем более что такси сейчас все равно не поймать. Ну и ветер! Прямо с ног сбивает! Даже возбуждает!
Она, словно молодая кобылица, жадно втягивала ноздрями воздух, сопротивляясь напору ветра.
Мы продвигались вперед, держась поближе к стенам домов. Молнии заливали желтеющие окна антикварных магазинов своим резким, мертвенным светом, в котором предметы мебели и китайские стражники при храмах то и дело выныривали из тьмы, шатаясь, будто пьяные, как если бы они сначала были до смерти исхлестаны этими белыми бичами света, а теперь, оглушенные, возвращались к прежней жизни. Внезапно
Мария Фиола подставила лицо дождю. Губы ее были полураскрыты, а глаза плотно зажмурены.
— Держи меня крепче, — попросила она.
Буря усиливалась. В один миг тротуары опустели. Люди жались по подъездам; то тут, то там можно было видеть, как сгорбленные, чертыхающиеся фигурки быстро пробегают вдоль домов, внезапно влажно заблестевших в серебристом свете шумно падающего дождя, превратившего улицы в пенящуюся, плоскую, темную реку, куда обрушивались прозрачные копья и стрелы.
— Боже мой! — воскликнула вдруг Мария. — На тебе же новый костюм!
— Поздно! — усмехнулся я. — Да ничего ему не сделается. Он же не бумажный и не сахарный.
— Я думала только о себе! На мне-то совсем ничего. — Она приподняла платье до бедер, под ним она была совершенно голой. Вокруг ее сандалий дождь метал брызги, похожие на очереди из пулеметов небес. — Но ты! Твой синий, еще даже не оплаченный костюм!
— Слишком поздно! — ответил я. — К тому же его можно высушить и выгладить. И кстати, он оплачен. Так что можем и дальше радостно приветствовать стихию. Черт с ним, с этим синим костюмом! Пойдем выкупаемся в фонтане перед отелем «Плаза»!
Она рассмеялась и потащила меня к подъезду:
— Спасем хотя бы подкладку и конский волос! Их потом как следует не прогладишь. Гроз в жизни много, а костюмов мало.
Я поцеловал ее мокрое лицо. Мы стояли между витринами двух магазинов. С одной стороны от нас были выставлены корсеты для пожилых, полных дам; над ними вспыхивали молнии. С другой находился магазин аквариумов, там торговали и животными. Его витрина представляла собой стену из стоявших на полках аквариумов с их зеленоватым, шелковистым светом и пестрыми рыбками. В детстве я сам увлекался рыбками и сейчас некоторых вспомнил — маленьких живородящих карпозубых, гуппи, посверкивающих, как драгоценные камни, и королев семейства цихлидов — имеющих форму полумесяца, серебристых с поперечными черными полосами скалярий, плавающих подобно высоким экзотическим парусникам в водорослевых лесах. Это было удивительно, столь неожиданным образом увидеть сияющий кусочек детства, беззвучно выплывший мне навстречу как бы из мира по ту сторону всех горизонтов, какие я еще знал, охваченный вспышками молний, совершенно не тронутый ими и посредством какой-то нежной магии оставшийся точно таким же, как тогда, — нисколько не постаревший, не перемазанный кровью, неразрушившийся. Я сжимал Марию в объятиях, ощущал тепло ее тела, и в то же время какая-то часть меня была где-то далеко, склонялась над забытым родником, переставшим журчать, и вслушивалась в собственное прошлое, давно ставшее мне чужим и поэтому особо восхитительное. Дни, проведенные у ручьев, в лесах, у небольшого пруда, над гладью которого в трепещущем полете замирали стрекозы, вечера в садах, над оградами которых свисала сирень, — все это беззвучно пронеслось в памяти, как быстро прокрученный немой фильм, пока я вглядывался в прозрачное золото и зелень многочисленных, маленьких, отделенных друг от друга водных вселенных, означавших для меня высшее воплощение мира и покоя, хотя в каждой из них царили те же законы убийства и пожирания друг друга, как и в другом мире — в том, который я теперь слишком хорошо знаю.