Обезьяна зимой
Шрифт:
— А как же твоя жена? — спросил он. — Она на меня рассердится.
— Разговорчики в строю! — прикрикнул Кантен.
Во время загулов он почти не думал о Сюзанне.
Что сделано, то сделано, он не из тех хлюпиков, которые едят себя поедом по поводу того, чего уже нельзя изменить. В самом начале мысль о том, что он причиняет жене боль, полоснула его по сердцу, но он прогнал ее — ничего, за столько лет безупречного поведения его кредит в супружеском банке достаточно велик, можно разочек и оплошать. А уж теперь, когда он был пьян вдрызг… Мужественно насупясь, вел он своего друга
— Наша цель? — по-военному спросил Фуке.
— Бланжи, департамент Сомма, — ответил Кантен. — Я познакомлю тебя с отцом. — Он перешел рубеж, за которым все дороги вели к отцу, живому или мертвому. — Не бойся, будем делать привалы.
Забыв, что пьяный морок подчиняется строгому расписанию, Фуке подивился тому, что его вожатый забрел в такой густой туман, и попытался нащупать почву под ногами:
— Это невозможно, Альбер. Я не могу далеко уходить отсюда.
Кантен остановился и ухватил Габриеля за грудки:
— Бросить меня собираешься, да? Ах ты, дезертир!
— Да нет, старина, просто у меня тоже еще есть дело.
— Давай сделаем его вместе.
Он явно не собирался отпускать приятеля. Они препирались довольно долго.
— Понимаешь, у меня тут дочь, мне надо к ней.
— Ну и ладно, пошли вместе. Где она, эта твоя дочка? Она что, терпит крушение?
Слабый голос здравого смысла шептал Фуке, что являться в пансион Дийон уже поздно и такой визит может плохо кончиться; он мог бы дать знать Мари и забрать ее завтра, так что еще не все потеряно. Глядишь, как-нибудь образуется, успокаивал он себя.
— Тебя не удивляет, что у меня есть дочь? — тихо спросил он.
— Подумаешь! — хмыкнул Кантен. — А у меня вон отец!
Здание пансиона в Чаячьей бухте было погружено в темноту, светилось только одно окно на первом этаже. Приятели дважды обошли вокруг изгороди, прежде чем нашли ворота. Кантен со знанием дела оценил обстановку:
— Она, значит, там? Укрепления, как я погляжу, никудышные. Но все равно, не надо показывать, что у нас такие малые силы.
— Ты лучше не высовывайся. Будешь в резерве, а если понадобится помощь, я тебя позову.
— Нет уж, я пойду в авангарде! — Кантен свирепо стиснул челюсти.
Фуке долго внушал другу, что первым идти на приступ положено ему по праву отцовства, пока тот согласился залечь у ограды, где и окопался самым серьезным образом. Наконец Габриель несмело и коротко позвонил в ворота. От волнения сердце его сильно билось и разгоняло по жилам кровь вперемешку с винными парами, поэтому после нескольких неудачных попыток он со всей силы надавил на кнопку звонка.
— Какая наглость! — возмутился подошедший к нему Кантен. — Они оскорбили наш флаг. В атаку! Я тут обнаружил пробоину в стене.
Фуке, не раздумывая, устремился вслед за ним. Помогая друг другу не запутаться в проволоке, они проникли в сад и под прикрытием деревьев добрались до запертой двери.
— Огонь из тридцатисемимиллиметровой гаубицы! — отдал приказ Кантен и в полном помрачении принялся изо всех сил колотить
Зажглась лампа под навесом, и почти тотчас же дверь отворилась. На пороге стояла мадемуазель Дийон-младшая, Соланж, в клетчатом халате. Каменное лицо без косметики, убранные на ночь точно гранитные волосы. Верхняя ступенька служила ей постаментом. Она смерила ледяным взглядом расхристанных мужчин — свести вместе двух людей столь разной чеканки могло лишь что-то исключительное.
— Так это вы, месье Кантен, вторгаетесь в частное владение и устраиваете тут тарарам среди ночи. Я слышала, вы твердо встали на путь выздоровления. Но похоже, болезнь возобновилась?
— Альбер, старший матрос дальневосточного экспедиционного корпуса, расквартированного в Чунцине, — отрапортовал Кантен, довольно неуклюже став навытяжку. — Мы явились принять на борт девочку. Извольте представить нам ее не позже чем через три минуты или сами убедитесь, насколько я здоров.
Где кончалась шутка, понять было трудно. Фуке раздирали противоречивые чувства: ему хотелось бежать от уничтожающего взгляда мадемуазель Дийон, он боялся, что Мари не отпустят с ним, но дружеский долг повелевал поддержать Кантена. Он не знал, на что решиться. Наконец сказал:
— Я отец Мари Фуке.
— Вот оно что! — насмешливо кивнула директриса. — Долго же вы заставили себя ждать, и теперь я вижу, по какой причине.
— Так вы отдадите мне Мари? — робко, почти умоляюще пробормотал он, плохо представляя себе свои права, а также обязанности, и этот жалкий лепет подействовал на мадемуазель Дийон еще хуже, чем наглость Кантена.
— Сейчас? — спросила она. — Но у нас дети ложатся спать ровно в девять часов, месье, иначе что подумали бы их матери!
— Лично я думаю, что время истекает, — решительно вмешался Кантен.
— По-моему, мы вполне можем взять девочку с собой, правда, Альбер? Найдем, где ее уложить.
Ответить Кантен не успел — из глубины коридора, шаркая шлепанцами, приплыла на всех парусах сиделка-бургундка и стала клясться Христом Богом, что знает вон того господина и он вовсе не отец Мари Фуке, а друг семьи, хотя, конечно, при современных нравах одно не исключает другого, но все же это подозрительно. Назревал скандал. К счастью, разбирательство оборвали вопли Виктории Дийон, желавшей узнать, что означает весь этот шум:
— Hello! What happens? Who is coming? [10]
— Ну, если там засели англичане, то удивляться нечему! — сказал Кантен.
И все же явление старой дамы, лихо примчавшей в инвалидной коляске, удивило бы кого угодно. Ее явно разбирало жадное любопытство, но она изо всех сил старалась сделать равнодушное лицо. Будто набегали и отступали волны, придавая видимость движения ее застывшему телу. Такое же напряженное равновесие наблюдалось на театре военных действий между осаждающими пансион войсками и осажденным гарнизоном.
10
Эй! Что такое? Кто пришел? (англ.).