Обида
Шрифт:
– Скучно им, должно быть, тут жить, – буркнул, не удержавшись,
Женечка. – Хоть бы покрасили эти стены.
– Где же им жить? – откликнулась Ксана. – Если завод и кормит и поит.
И вновь усмехнулась:
– Больше поит.
Справа возник тощий лесок.
– Вот и зеленое наконец, – обрадованно заметил Греков.
Она улыбнулась:
– По лесу соскучились? Это наш Минаевский лес. В Заречье, где вы вчера прогуливались, – Казачий, а с этого краю – Минаевский.
Напомнила, что за ним послеживают. Народ у нас щетинкой зарос. Не расслабляйтесь,
Однако он скрыл свою досаду. Лишь показал глазами на лес:
– Мало чего от него осталось.
Она согласилась:
– Уж это точно. Всего ощипали, как повар – птицу. Привыкли хватать что рядом лежит. Вода и деревья умнее нас. Чувствуют, что беда приближается. Шла я недавно по бережку. Ветла-великанша жмется к реке просто изо всех своих сил. Не потому, что в пойме разборчива, – она у воды защиты ищет. Боятся нас. Мы их напугали. И землю, и зверя, и волну.
То смутное, тоскливое чувство, которое поселила дорога, теперь переросло в раздражение. Лес-то могли бы и пощадить! Еще одной тайной стало меньше. Поставили коробки домов, на островках, среди узких просек жмутся березки и старые липы, словно оставленные случайно, по чьей-то забывчивости и недосмотру. На дальней опушке
Греков увидел вытянутое одноэтажное здание, чем-то похожее на ангар.
К нему примыкало плохо ухоженное, кочковатое футбольное поле с воротами без положенных сеток.
Женечка снова не удержался:
– И что, здесь играют?
Ксана сказала:
– Конечно, играют. Желающих много.
– А что там за дом?
– Это спортбаза. Туда нам и надо. Вот и пришли.
Женечка скучно оглядел сбитые по углам крылечки, точно зарывшиеся в песок, облупленные, немытые стены, изгвазданные всякой мазней.
Ксана, как будто что-то услышав, сухо сказала:
– Зато – свое.
Едва они отворили дверь, на них обрушился чей-то вопль. Греков не сразу сообразил, что это включенный магнитофон. Потом донесся ломкий басок:
– Гузном не верти. Вытянись в рыбку. Сколько же раз тебе говорить?
Женечка повернулся на голос. От шатких скрипучих половиц старательно отжимался подросток в застиранной майке с пятнами пота, в брюках, заправленных в ботинки, которые были перехвачены толстыми длинными шнурками. На вид ему было лет пятнадцать, может быть, даже годом меньше. Детские выпяченные губы, наголо выскобленная голова. Над ним возвышался хмурый атлет в черной рубашке, черных брюках, в ботинках, таких же, как у подростка, – они доходили почти до колен. Только шнурки на них были белые.
– Ровно теперь? – спросил подросток. Рваное сбитое дыхание делало его речь неразборчивой.
– Тепло, – небрежно бросил атлет. – Когда хорошо – не скажу, что плохо. Всё. Отпусти мослы на волю.
У магнитофона приплясывал и подпевал хрипевшему диску худенький румяный парнишка.
– Валька, выключи свою музыку, – крикнула Ксана. – Гости у нас.
– Ах, извините, – пропел паренек. Стрижка его была короткой, но озорные куделечки торчали, как редкие стебельки на только что выкошенной полянке. Узкий затылок был тщательно выбрит. Протягивая
– Валя.
Только сейчас Женечка понял, что это девушка. Валентина. Но удивляться ему было некогда – уже подошел, улыбаясь, Арефий.
– Добро пожаловать. Мы вас ждем.
Они пожали друг другу руки, крепко, как старые знакомые.
Вблизи, прислонясь спиною к брусьям, стоял высокий смуглый красавец.
Арефий сказал:
– Это Димон.
Глядя на стройного Димона, на серые строгие глаза с девичьим бархатистым оттенком, на узкие бедра, отменный торс, Греков досадовал про себя: “Зачем он, дурень, обрил свою голову? Уродует такую витрину! Один Арефий с нетронутой гривой”.
– Что слушаете? – спросил он вслух, взглянув на умолкший магнитофон.
– Бена Вебстера. Чайку не хотите?
– Пожалуй, нет.
Атлет усмехнулся:
– У нас он в почете. После занятий – всегда чаепитие. Закон.
Особенно – если штангу жмешь. Меня Матвеем зовут. А вас?
Греков отметил про себя: голос по сей день не устоялся. Не соответствует его статям. Словно сбивается на фальцет. И тоже назвал себя:
– Евгений.
Приблизился насупленный отрок. Уже не в майке – в черной рубашке.
Его безволосая голова смахивала на острый камешек, а уши топырились по-щенячьи.
– Толик, – сказал он.
– Руки помыл? – осведомился Матвей с подозрением.
– Не маленький, – обиделся Толик.
Арефий хозяйски сказал:
– Присаживайтесь. Не Лужники, но зато – свое.
“Свое”. Вот и Ксана сказала так же. Греков спросил:
– Вам отдали в собственность?
– Фактически, – рассмеялся Арефий. – Пока Димон на правах коменданта.
– Базу поставили на ремонт. Начали – бросили. Я и приглядываю. Чтоб до конца не растащили, – сказал Димон, кивнув на снаряды, сиротски теснившиеся у стен. – Народ здесь активный больше, чем надо.
– Мы вас хотели в кафе пригласить, – сказал Арефий. – Но передумали.
И хорошо, что передумали.
– В кафе получилось Ге Ка Че Пе, – грустно вздохнула Валентина.
Ксана недовольно сказала:
– Ты говори с ним по-человечески.
– Я и стараюсь. Из кожи лезу. Я тоже, Ксюша, себе на уме. Хочу понравиться корреспонденту. Что я, спроста губы намазала? Помада на двести поцелуев.
– Спасибо, если так, – сказал Женечка. – Это приятно. Очень польщен.
– Тает во рту! – восхитилась Валя. – Прямо московская ментура.
Только они такие воспитанные. “Пройдемте, госпожа проститутка”.
– Совсем захвалите, – сказал Женечка. – А про кафе я уже слышал. Что пианист не угодил.
– Так и было, – сухо сказал Арефий. – Он не по тем клавишам бил. Я от дрянных стихов дурею.
– Естественно, вы сами поэт. Мне рассказал Серафим Сергеевич.
– Это не имеет значения, – сказал Арефий. – У вас к нам вопросы?
Греков кивнул.
– Вопрос простой. Как это вышло, что все вы здесь, что все у вас сошлось и срослось? Но только – каждый сам за себя. – Греков посмотрел на Арефия. – Вы, например… ваше дело – рифмы.