Обида
Шрифт:
Женечке Грекову, торопыге, так жадно штурмующему жизнь и тайно мечтающему о славе, надо прожить еще много лет, чтобы понять, что славы не будет, это ловушка для простаков. Чтоб ощутить: торопиться глупо. Время торопится за тебя.
Что ожидает Женечку Грекова? Будем уповать, господа. Пока же он вновь бредет по улицам с девушкой из города О. Темно, фонарей вокруг не видно, только из окон ползет сквозь шторы скаредный свет домашних ламп. Женечке радостно, как мальчишке. Целые сутки ее не видеть – надо было перетерпеть! Только
И – вот она, долгожданная молния! – ее ладонь на его ладони. Не то ведет его по ступеням, не то помогает, чтоб не споткнулся, не то… но тут уж не до гаданий. Уже не владея собой, он сплетает с длинными пальцами Ксаны свои. Она с неженской силой сжимает доставшуюся ей в руки добычу. Пальцы не по-девичьи жестки. Они как будто вбирают
Женечкины и подчиняют их себе. Оба молчат, обоим понятно, что это похоже на объяснение, что происходит нечто опасное – сбито дыхание и пошатывает. Взбираются, мешая друг другу. И жаль, что лестница коротка.
Ксана позвонила три раза. Раздались шаги. Им отворили. Это была девушка-мальчик.
– Милости просим, – сказала она.
Ксана и Греков вошли в прихожую. Из комнаты донеслись голоса. Но тут же, как окурки подошвой, их потушил чуть хрипловатый, словно бы простуженный бас.
– Не обсуждается, – произнес он.
Ксана ладонью толкнула дверь. Стол, за которым Ростиславлев привык ежедневно пасти народы, сегодня был превращен в стол яств и выдвинут ближе к центру комнаты. Сидели за ним, кроме хозяина, Арефий, Димон и неизвестный Женечке Грекову человек. Мужчина роста чуть выше среднего, по нынешним меркам – невысок. Но уж зато добротно сколочен. Большое тяжелое лицо, цепкий настороженный глаз.
Широкогруд, ручищи-кувалды. Очень выразительно смотрится рядом с беловолосым карлой.
Теснились тарелки с нехитрой снедью – картофель, селедка, лучок, консервы – и несколько початых бутылок. Мужественный солдатский ужин, скромный бивак, привал в пути, – отметил Женечка про себя.
Хозяйничала девушка-мальчик, вносила и уносила тарелки.
– Ну вот и припоздавший москвич, – сказал Ростиславлев. – Сие не упрек, но факт, не зависящий от него. Уж так распорядилась им Ксана.
“Причем, по твоему указанию”, – подумал Женечка и сказал:
– Мир дому сему.
– Позвольте представить, – сказал Ростиславлев, шутливо привстав и театрально раскинув руки. – Евгений Александрович Греков. Как следует из визитной карточки – вполне независимый журналист. Хочет поведать о нас человечеству. И грешникам выпадает честь. Садитесь,
Евгений Александрович. С Ксаночкой рядом – вы к ней привыкли.
“Лишнего принял, – подумал Женечка. – Слишком суетится и вертится”.
– Лестно. Значит, черед дошел, – негромко сказал широкогрудый.
Улыбка
“Имени своего не назвал. А я ведь видел его. Но где же?” Он ждал, что этот молотобоец скажет хоть что-то, но тот не спешил. Молчание было настолько плотным, что стало казаться уже веществом, предметом, который можно потрогать.
– Ну что же, – сказал Серафим Сергеевич, – мы прикоснулись к чаше веселья, а вы пребываете в строгой трезвости. Так не годится.
Выпьемте, други, за то, чтобы замыслы воплощались, надежды не гасли, сбывались мечты. И пусть наши души не ведают робости.
Димон сказал:
– Говорите как пишете.
– Твоими б устами, – вздохнул Ростиславлев. – Красно€€ говорить – это полдела. А дело мое – закончить свой труд, однажды снести его в словолитню, да и предать наконец тиснению. Дай, боже, мне силы сделать дело.
Он вытер губы и произнес, приветливо поглядев на Грекова:
– Ребята сказали мне, вы их спрашивали, что их когда-то собрало вместе. Умный вопрос. А вы как думаете? Что сводит несхожие характеры? Можно найти немало поводов. Детство на берегу реки.
Соседство. Общая неприкаянность. Беспомощность, дважды и трижды испытанная. Все верно, и все-таки недостаточно. Есть еще некая главная скрепа. Некая… Не столько идея, сколько потребность, влекущая нас. Я назову вам эту потребность. Итак: верховенство и подчинение. В этой дуали и заключен весь человеческий характер с его тоской о своем превосходстве и готовностью раствориться в чужом.
Первое состояние – личностное, второе, естественно, массовидно. Но оба связаны неразрывно.
Вы скажете: все это слишком сложно. Все сложности оставляю себе как автору формулы. Вам и другим – достаточно чувствовать. Только чувствовать.
Арефий смотрел на белесого гуру, не пряча своего восхищения. Димон старательно морщил лоб, пытался поспеть за говорившим. Девушки победоносно посматривали на Женечку и на плечистого гостя.
“Любит он публику, – думал Греков. – Недаром он сказал, что в Москве ему неуютно. Ну еще бы! Где ж там такие глаза и уши?! Здесь есть простор – разгуляться схимнику”.
Молча сидевший широкогрудый поднял голову и спросил у Арефия:
– Еще стихотворствуешь? Взял бы пример, – он поглядел на
Ростиславлева не то с улыбкой, не то с усмешкой.
– Случается, – отозвался Арефий.
– А ну почитай.
Арефий зарделся, откашлялся, уставился в стену и нараспев заговорил:
– Мы шли по улицам знакомым, Всем незнакомые отныне. Шли, грохоча весенним громом. Шли в человеческой пустыне. Шли, сотрясая мостовые,
Отверженные, молодые. Шли, про€€клятые отчим домом, Необходимые России.
– Лихо, – сказал молчаливый гость. – Но эту муть про отверженных, пруклятых надо забыть раз навсегда. Все это наш мазохизм хренов. А время, меж тем, переменилось. Оно уже сделало поворот.