Обмани-Смерть
Шрифт:
Я видел, как стремительно меняется мама. Она сердилась, если ловила мой взгляд, и всегда спрашивала: «Тебе что, заняться нечем?» Мама часами сидела в кресле с книгой на коленях, но не читала, а смотрела в никуда и время от времени судорожно вздыхала. Ее печалило, что сил не хватает даже на домашнее хозяйство, она скучала, она отчаялась. Когда мы жили в Дели, мама одевалась как европейская женщина, а теперь носила только сари. Много раз я сопровождал ее в Саутхолл [23] , где она радовала себя обновкой. Несмотря на недавние беспорядки, она предпочитала этот район более дорогой Брик-Лейн [24] . На Бродвее было два магазина, которые ей тоже нравились. Мы садились на ковер, нам подавали чай и джалеби [25] ярко-оранжевого цвета, а продавцы показывали десятки сари. Мама щупала их, взвешивала на руке, смотрела на просвет, проверяя качество ткани и окраски, говорила: «Отложи вот это, я еще подумаю. Хочу взглянуть на синее». Одна из продавщиц изображала манекенщицу, но мама сама примеряла легкие разноцветные одежды. Члены ее семьи принадлежали к касте воинов, поэтому маме надлежало носить сари длиной не менее шести метров. Она по-особому драпировала ткань, пропускала дополнительное полотнище между ног и закрепляла на талии – напоминание о далекой эпохе, когда женщины были амазонками (мужчины ни в коем случае не должны были увидеть даже самый крошечный кусочек обнаженной кожи женщины). Мама смотрелась в зеркало, спрашивала мое мнение, колебалась между двумя сари, ужасалась ценам – «в десять раз дороже, чем в Дели!» – увлеченно выторговывала пятьдесят пенсов и… отправлялась в соседнюю лавку. Торговцев это не раздражало, они были люди привычные и продолжали улыбаться, ведь так вели себя все индианки: не купила сегодня, купит в следующий раз. Они разговаривали на хинди, а когда нервничали, вставляли английские слова и поначалу удивлялись, что я понимаю их язык. Мама покупала несколько браслетов – к новому сари обязательно полагались и новые браслеты, она обожала браслеты, у нее их было три или четыре сотни. Потом вылазки в магазин стали слишком утомительными – до Саутхолла нужно было ехать на метро и автобусе. У мамы был полный гардероб сари, некоторые она ни разу не надевала, они стали не нужны, потому что исчерпалось желание. В конце концов в носке остались всего два сари: шафраново-желтое с золотыми нитями и гранатово-красное. Они были куплены в Дели.
23
Саутхолл – район на западе Лондона, населенный преимущественно выходцами из Индии.
24
Брик-Лейн – улица в Лондоне, район винтажных магазинов, блошиных рынков и индийско-бангладешских ресторанчиков на любой вкус. Некогда это был еврейский район и центр производства одежды в Великобритании. Традиции пошива одежды продолжаются, и в настоящее время этот бизнес находится преимущественно в руках индийской общины.
25
Джалеби – популярное сладкое блюдо индийской кухни – обжаренные желтые кольца или спиральки, которые пропитываются в шафрановом сиропе. Сладости получаются необычайно ароматные, сочные, хрустящие и удивительно красивого оранжевого цвета.
В Лондоне мама вернулась к религии, как минимум два раза в неделю она посещала храм в Пламстеде, посвященный Вишну и Кришне. В храме всегда было полно народу, он находился недалеко от нашего дома, и я часто провожал туда маму, не пропускавшую ни одного праздника. Меня потрясал пыл прихожан, возносивших жаркие молитвы раскрашенным статуям, куривших ладан и украшавших идолов цветочными гирляндами. Правоверные выглядели невероятно счастливыми… Мама подружилась с матерью Карана, очень набожной женщиной, и та стала заезжать за ней на машине.
Отец блистательно отсутствовал. Он работал как одержимый – «Восемьдесят часов в неделю, включая время, потерянное в самолетах и аэропортах, уму непостижимо!» – ворчал, но обожал такой ритм жизни. Его назначили директором по Северной Европе, так что большую часть времени он проводил в Германии и Скандинавских странах. Однажды они с мамой слегка поспорили. Он сказал: «Было бы неплохо переехать в квартал пореспектабельней». – «Ни за что!» – ответила она. Мама не хотела уезжать от подруг. Если отец возвращался поздно и не находил нас дома, он шел в дом Карана или Джайпала. Там он как по волшебству снова становился индусом, снимал обувь, говорил на хинди, сидел по-турецки и ел правой рукой [26] ужасно острые блюда, которые могли прикончить любого англичанина.
26
Правая рука в Индии считается чистой, ею дают деньги и предметы, благословляют и едят (индийцы не используют столовых приборов). Левой рукой этого делать категорически нельзя, ее индийцы используют для омовения.
Моя жизнь резко переменилась под музыку «Dire Straits» [27] . Время было позднее, семьдесят тысяч человек до отказа заполнили трибуны стадиона «Уэмбли». Публика собралась на фантастический концерт в честь семи десятилетия находившегося в заключении Нельсона Манделы [28] . Скажу честно: только ради Манделы я бы туда не пошел, но афиша была феерическая. Десять часов без перерыва пятьдесят звездных певцов и лучшие группы воздавали должное великому человеку. Билет стоил тридцать пять фунтов стерлингов (я пригласил Шадви, поэтому выложил семьдесят, но ни на секунду не пожалел о потраченных деньгах). В тот день, 11 июня 1988 года, стояла потрясающая погода. Мы пришли рано, оказались достаточно близко к сцене и смогли разглядеть всех. Эрик Клэптон [29] , как перевоплотившийся бог, снова был на сцене и исполнял соло на гитаре. Когда зазвучали первые звуки «Sultansof Swings», трибуны дружно взревели. Потом Марк Нопфлер спел «Ромео и Джульетту» [30] , и у меня по спине побежали мурашки. Он поднял руки и заговорил: «Друзья, эта песня – дар Нельсону Манделе, и я прошу вас соблюдать тишину, чтобы он смог услышать ее в тюрьме». Стадион мгновенно затих. Семьдесят тысяч индивидуумов стали единым организмом и затаили дыхание. Нопфлер и его музыканты запели «Братьев по оружию». Я плакал, и Шадви тоже плакала. Клэптон и Нопфлер сыграли вступление ко второму куплету – это была музыка небесных сфер, – и семьдесят тысяч слушателей запели:
27
«Dire Straits» – британская рок-группа, основанная в 1977 г. Марком Нопфлером (гитара, вокал), его братом Дэвидом Нопфлером (гитара), басистом Джоном Иллсли и ударником Пиком Уизерсом. Менеджером группы на протяжении почти всей ее карьеры был Эд Бикнелл.
28
Нельсон Ролилахла Мандела (1918–2013) – 8-й президент ЮАР, первый темнокожий глава государства (1994–1999), один из самых известных активистов в борьбе за права человека в период существования апартеида. 27 лет провел в заключении, вышел на свободу 11 февраля 1990 г. Лауреат Нобелевской премии мира 1993 г.
29
Эрик Патрик Клэптон (р. 1945) – британский рок-музыкант (композитор, гитарист, вокалист). Командор ордена Британской империи, один из самых уважаемых и влиятельных рок-музыкантов, единственный трижды включенный в Зал славы рок-н-ролла – в качестве сольного исполнителя и члена рок-групп «Cream» и «The Yardbirds».
30
Эту песню Марк Нопфлер написал после расставания с Холли Винсент, солисткой панк-группы «Holly and the Italians». Тогда он ощущал себя неким Ромео – человеком, который любил и всегда будет любить свою девушку.
Что это было – возбуждение, музыкальный пароксизм или предчувствие? Я почему-то оглянулся и увидел его метрах в десяти от нас, но засомневался: нет, невозможно, он же в Стокгольме! Шадви не заметила моего исчезновения. Я кинулся вперед, как полузащитник на поле, – На свете столько миров, – наклонив голову и выставив вперед плечи, – Столько разных солнц, – теряя его из виду и снова находя взглядом, – А у нас – один мир, – меня грубо отталкивали, но я не останавливался, – Хотя живем мы в разных, – до него осталось метра три, не больше. Он обнимает за шею молодую, сияющую блондинку лет двадцати пяти, тридцати – Вот уже солнце село в аду, – они пели хором и раскачивались под звуки воздушных гитар – Высоко в небе сияет луна, – я наконец протолкнулся к ним – И я хочу попрощаться с вами. Мы все когда-нибудь умрем, – они выглядели такими счастливыми – Но и звезды на небе, – я встал напротив него, – И линии на твоей ладони говорят одно, – но он меня не замечал, смотрел на сцену, на Клэптона и Нопфлера, – Какие же мы идиоты, что воюем, – он наконец меня увидел и не понял, что я тут делаю, улыбнулся – Со своими братьями по оружию, – и я ударил его кулаками в живот. У него перехватило дыхание. Я не слышал, как ревела публика, как играли на бис Клэптон и Нопфлер, и бил его в живот, лицо, плечи. Блондинка завизжала, кинулась на меня, попыталась укусить за руку, я резко отпихнул ее, отец дал мне пощечину, я ткнул кулаком ему в солнечное сплетение, и он согнулся пополам. Женщина вклинилась между нами, я не успокаивался, она защищала его своим телом. Один из зрителей схватил меня за руки, а отец так стукнул по носу, что я перестал дышать. На меня набросились еще два человека, я вырывался, кричал, что убью его. Появившийся охранник без церемоний препроводил нас на полицейский пост.
Сыщики изумились, узнав, что мы отец и сын. Ни он, ни его девица не захотели подавать жалобу, мы разошлись в разные стороны, и толпа отнесла нас друг от друга. Шадви исчезла. На следующий день она увидела мою оцарапанную скулу и встревожилась, но я ничего не захотел объяснять и ушел.
Я осознал свою силу под божественную музыку и понял важную вещь: чтобы сделать больно другому человеку, избить его до полусмерти, не обязательно быть высоким и крепким, достаточно просто захотеть. Раньше у меня не было случая применить силу, но на стадионе я ударил отца и бил, чтобы сделать как можно больнее, ведь если бьешь, всегда хочешь… уничтожить, иначе не стоит и ввязываться. Отец был крепче, сантиметров на двадцать выше и на тридцать кило тяжелее, он мог меня раздавить, но не сумел или не захотел драться.
К утру надбровная дуга у меня распухла, глаз заплыл, и мама не поверила, когда я сказал, что скатился с лестницы на стадионе. Отец позвонил вечером, якобы из Стокгольма. Непредвиденные обстоятельства. Он вернулся на пять дней позже – с бородой, ничего не сказал, как если бы… Я тоже.
Мы долго сосуществовали, как два призрака. Мама спросила: «Что между вами произошло? Вы поссорились?» Правду она не должна была узнать ни за что на свете, и мы стали притворяться – при ней, а все остальное время игнорировали друг друга. Мне это не мешало, потому что отец чаще всего отсутствовал: его компания заполучила рынок Евросоюза, и он руководил проектом. Из Брюсселя. Если отец был дома, я без конца заводил «Братьев по оружию» или напевал слова, когда мы гуляли втроем, шли в гости к Карану и Джайпалу или на матч по крикету, но он не реагировал – наверное, все забыл. А может, плевать хотел, как любой временщик. Я хотел, чтобы отец попросил прощения, сказал, что сожалеет, а он продолжал изображать хорошего мужа, и меня это злило. Конечно, извиняться ему следовало перед мамой, а не передо мной.
Через несколько месяцев музыка «Dire Straits» перестала звучать в нашем доме, но царапающая душу мелодия всегда стояла между нами.
Прошло несколько недель, и мы узнали, что маме в третий раз придется пройти курс лечения. Она сообщила нам тревожную новость беззаботным тоном, как если бы говорила о намерении сделать ремонт и поменять обои. Мама не захотела, чтобы я или отец сопровождали ее в больницу Уипс-Кросс, сказала, что поедет с матерью Карана. Случилось это в самый «неподходящий» момент: отец бывал в Лондоне наездами – из Франкфурта или Гётеборга по пути в Хельсинки. Каждый раз при встрече я думал об одном: при нем та блондинка или они расстались? Мама ждала отца с нетерпением, только ему удавалось подбодрить ее. Он всегда привозил какой-нибудь подарок – милый пустячок, яркую безделушку, они пили чай в гостиной, она брала его за руку и говорила: «Ну же, Гордон, рассказывай!» Мама задавала тысячу вопросов о работе отца. Как обстоят дела с концерном «Шелл» [31] и «Фольксвагеном»? Как решилась та или эта проблема, нашлись ли нужные консультанты? Иногда до следующего рейса времени было так мало, что отец не отпускал такси, на котором приехал из аэропорта.
31
«Шелл» – нидерландско-британская нефтегазовая компания, четвертая по величине активов производственная компания в мире. Штаб-квартира – в Гааге.
У мамы был трудный период. Большую часть времени она проводила в кресле, я садился рядом, брал ее за руку, и мы молчали. Меланхолия не была свойственна маминой натуре, она не вспоминала ни свое прошлое, ни утраченную навеки семью. Всего только раз мама посетовала на то, что вышла на работу, когда мне исполнилось два месяца, и доверила воспитание единственного сына Дханье.
Однажды вечером я спросил, почему бы нам не вернуться вдвоем в Дели, она долго молчала, потом пожала плечами и принялась объяснять:
– Знаешь, сынок, думать стоит только о настоящем. Все остальное значения не имеет. Будущее людям неведомо, реально лишь настоящее. Жизнь – неумолимая болезнь, Томми. От нее не выздоравливают. Мы хотим, чтобы жизнь соответствовала нашим мечтам, всеми способами стараемся приручить ее, «оседлать», но неизбежно покоряемся, как взбунтовавшиеся рабы. Мы одержимы смертью, а думать должны о жизни. О каждом новом дне, потому что даже в завтрашнем уверенным быть нельзя. Единственная истина, в которую я верю, заключается в том, что мы с тобой живы и любим друг друга. Все остальное – иллюзия.