Обнаженная натура

Артемов Владислав

Кто-то жестко схватил его сзади за руки, больно сжал локти. Родионов досадливо двинул плечами, пытаясь сбросить с себя оковы, но его держали крепко, тащили назад. Бритая сволочь повелительно кивнула кому-то головой, подцепила Ольгу за руку и она покорно пошла рядом, не оглядываясь.

— Стой! — крикнул Павел и рванулся вслед за ней. Но его оттаскивали, подсаживая железными кулаками под бока:

— Ступай, мужик! Да-вай, шваль…

— Ах ты, сволочь! — обратил наконец внимание Пашка на тащившего его здоровяка. — Получи, скотина!

Изо всей своей дилетантской природной силы, согнувшись в коленях и резко распрямившись,

врезал он обидчику головой снизу вверх в сытое тупое рыло. По-видимому, удар случайно пришелся в нужную точку, потому что верзила охнул и ноги его подогнулись, он стал оседать на землю. Но этого, к сожалению, Пашка увидеть не успел.

Очнулся Родионов от сырости и холода. Пока он лежал на земле без сознания, какой-то безвестный злодей снял с него куртку и часы. Тою же проворной рукой были вывернуты карманы штанов. Все это Родионов отметил почти равнодушно, без всякого огорчения и рассуждения.

Ныла онемевшая челюсть. Вообще было больно двинуться, но Пашка, встав сперва на четвереньки, а потом поднявшись на корточки, огляделся вокруг. Место было укромное, отгороженное со всех сторон унылым кустарником. Где-то совсем неподалеку ревела автомобильная улица. В трех шагах от Родионова бездомная большая собака грызла кость, очень похожую на человечью. Несколько ворон расхаживали подле собаки и она время от времени отрывала голову от страшной своей добычи и недобро, молча скалилась.

Серые многоэтажные дома высились в отдалении. Вероятно, было около семи часов вечера, когда люди возвращаются с работы, поскольку освещены были по большей части только уютные желтые окна семейных кухонь. Легкие сумерки уже опускались на город, смягчая резкие линии углов зданий, искажая расстояния. Холодная пелена сырой мглы, висевшая в воздухе, заставила Пашку поежиться и подняться в полный рост. Он мелко дрожал, как будто из него выходил хмель. Душа сжалась под ложечкой, тоскуя в неуютном разбитом теле.

Родионов, еще раз с опаской покосившись на собаку, продрался сквозь мокрые кусты, побрел, пошатываясь, куда глаза глядят, мимо освещенных витрин. Иногда он останавливался на минуту, хватаясь за шершавые стволы одиноких тополей, расставленных вдоль улицы. Хорошо еще последнюю рубаху не сняли, с благодарностью подумал он о неведомых грабителях, застегиваясь на все пуговицы и поднимая воротник. Прохожих было немного, но скоро их быстрые косые взгляды стали донимать Пашку, и он свернул в глухой проулок. В конце его виднелось что-то похожее на кованые кладбищенские ворота. Подойдя поближе, он понял, что не ошибся и вошел в темную аллею. Без всякой цели двинулся он дальше, стремясь укрыться, уединиться. Он пошел между оградами, выхватывая взглядом надписи на памятниках, вздрогнул и остановился. «Розенгольц Карл Генрихович». — прочел он на черном камне…

За поворотом, в дальнем конце светился малый огонечек. Две скорбные фигуры стояли возле огонька. Подойдя поближе, Родионов разглядел двух сельских священников, еще не старых, которые стояли на коленях на сырой земле и молились. Несколько минут Родионов постоял рядом, сотрясаемый дрожью и ознобом. Наконец, те перекрестились и встали с колен.

— Кто здесь? — спросил Пашка.

— Старец Захария, — готовно пояснил маленький и тщедушный, худо одетый священник, подавая высокому погашенные свечи. Высокий принимая свечи, снова перекрестился и сказал,

не глядя на Родионова:

— А ты помолись, помолись, брат. Старец и поможет…

— Поможет? — усомнился Родионов.

— Он чудеса творит! — подтвердил маленький. — Ты с верой только проси. Он, старец Захария, в скорби первый помощник…

— Старец Захария, согрей меня! — попросил Пашка, сам не зная, откуда у него появилась уверенность, что сейчас произойдет чудо.

Но никакого чуда не произошло. Его по-прежнему тряс озноб, никакой теплой волны не поднялось внутри…

Кто-то тронул его за плечо. Пашка обернулся. Перед ним стоял невысокий растерянный мужик с набитым целлофановым пакетом в руках.

— Слышь, парень, — сказал мужик смущенно и поглядел с любопытством на священников. — Слышь, чего… Как сказать… Я тут живу поблизости, в булочную пошел. — он поднял тяжелый пакет. — Чай поставил, глядь, хлеба нет. Пришлось идти в булочную… Ну, короче говоря, пойдем ко мне, чайку попьем! — закончил он неожиданно.

Священники переглянулись. Высокий улыбался, маленький был по-прежнему суров.

— Я тут, честно сказать, лет двадцать живу, — увлекая их за собой, объяснял гостеприимный мужик. — А на кладбище раза два и заходил всего. А тут в булочную пошел, дай, думаю, загляну… А чего, и сам не знаю. Мысль возникла. Вижу, вы тут стоите, на холоде… Ты вон совсем посинел. — кивнул он Пашке. — Пойдем, пойдем, чай на плите…

За чаем познакомились. Маленького священника звали отец Серафим, высокого — отец Олипий. Отец Серафим оказался настоятелем недавно образованного маленького монастыря, где-то в Вятской области.

Вечером того же дня, вернувшись от гостеприимного мужика, Родионов почувствовал странное опьянение и слабость в ногах. Прилег на минуту, набросив на себя старый тулуп, а проснулся глубокой ночью весь в поту и с температурой.

Провалялся он три дня. Соседи по очереди носили ему еду и чай, задерживаясь ненадолго, сообщая ему последние квартирные новости. Во время этих посещений заметно было, что им не сидится на месте, в середине рассказа они вдруг замолкали, прислушивались к тому, что происходит в коридоре, потом срывались с табурета и убегали на поднимающийся шум. Была в самом разгаре битва за старинный антикварный буфет.

На четвертый день Родионов проснулся в сумерках, вернее, так ему показалось, потому что дни стояли темные, ветренные и стылые. Люди быстро и легко привыкли к переменам, произошедшим на их глазах.

Еще неделю назад щедро светило солнце, редкие белые облака медленно плыли по синему небу, сухое золото кленов осыпалось в парках. Но тянуло уже и ледяными сквознячками.

Касым, выходя ранним утром со своею метлою, экономил здоровье и поддевал под пиджак овчинную душегрейку, сшитую ему Василием Фомичом из невостребованных обрезков. Каждый день сметал он сухую пыль с асфальтовой дорожки, но наутро она снова откуда-то наползала и опять, напевая какую-то древнюю степную песню без слов, Касым боролся с этой пылью, всякий раз увлекаясь и далеко заходя за пределы своего участка. Он не мог оставить неметенной другую половину дорожки и всегда доходил до самого угла кирпичного дома, оглядывался на свою работу и медленно возвращался вспять, ступая по самому краешку, словно боялся наследить и испортить свой труд.